Принц-самозванец - Гауф Вильгельм - Страница 1

Вильгельм Гауф

Принц-самозванец

Жил-был скромный портновский подмастерье по имени Лабакан, который учился своему ремеслу в Александрии у одного умелого мастера. Нельзя сказать, что Лабакан обращался с иглой неумело, напротив, работу свою он делал как следует. Несправедливо было бы также назвать его лентяем, но что-то с ним все-таки было неладно. Иной раз он мог часами шить без передышки, так что даже иголка раскалялась в руке у него и нитка дымилась, и тогда дело спорилось у него, как ни у кого другого. А иной раз — и случалось такое, на беду, часто — он сидел в глубокой задумчивости, глядя в одну точку, и при этом в лице его да и во всем облике бывало что-то до того необычное, что мастер и прочие подмастерья всегда говорили по поводу этого состояния:

«Лабакан снова принял вид знатной особы». А по пятницам, когда другие люди спокойно шли с молитвы к своим домашним делам, Лабакан выходил из мечети в нарядной одежде, деньги на которую он скопил с великим трудом, и медленно, горделиво шагал по площадям и улицам города, и, если кто-нибудь из его товарищей бросал ему: «Мир тебе» или «Как поживаешь, друг Лабакан?», он милостиво махал рукой или даже величественно кивал головой. И когда его мастер говорил ему в шутку: «В тебе пропадает принц, Лабакан», он очень радовался этому и отвечал: «Вы тоже это заметили?» или «Я уже давно об этом думал!».

Так вел себя этот скромный портновский подмастерье уже долгое время. Но мастер мирился с его дурью, потому что вообще-то Лабакан был хороший человек и умелый работник.

Но вот однажды Селим, брат султана, будучи как раз проездом в Александрии, послал мастеру свою праздничную одежду для небольшой переделки, и мастер дал ее Лабакану, потому что тот всегда выполнял тончайшую работу. Вечером, когда мастер и подмастерья удалились, чтобы отдохнуть от дневных трудов, какая-то неодолимая сила повлекла Лабакана назад в мастерскую, где висела одежда царского брата. Он долго стоял перед нею в задумчивости, любуясь то великолепием вышивки, то переливчатыми красками бархата и шелка. Он не мог ничего поделать с собой, он должен был ее надеть, и подумать только — она пришлась ему впору, словно была сшита на него. «Чем я не принц? — спросил он себя. — Разве и сам мастер не говорил, что я рожден быть принцем?» Вместе с платьем подмастерье как бы облекся и в царские мысли. Он тут же вообразил себя неизвестным царским сыном и, как таковой, решил отправиться в мир, покинув место, где люди были настолько глупы, что так и не распознали прирожденного величия под личиной низкого звания. Ему казалось, что это великолепное платье прислала какая-то добрая фея. Поэтому он побоялся пренебречь таким дорогим подарком и, взяв свои скудные пожитки, вышел под покровом ночи из александрийских ворот.

Повсюду на своем пути новый принц вызывал изумление, ибо его великолепное платье и его строгая величавость никак не подобали обыкновенному пешеходу. Когда его спрашивали об этом, он обычно с таинственным видом отвечал, что на то есть особые причины. Но, заметив, что передвижение пешком делает его смешным, он купил по дешевке старого коня, очень его устраивавшего, потому что по своей спокойности и кротости конь этот никогда не заставлял его казаться искусным наездником, что Лабакана очень смутило бы, ибо в верховой езде он не был силен.

Однажды, когда он плелся по дороге на своем Мурфе — так назвал он коня, к нему присоединился какой-то всадник и попросил разрешения ехать дальше в его обществе, потому что за разговором путь кажется гораздо короче. Всадник этот, веселый молодой человек, был хорош собой и приятен в обхождении. Он завел с Лабаканом разговор о том, откуда и куда тот едет, и оказалось, что и он тоже, как наш портняжка, пустился в мир наудачу. Он сказал, что его зовут Омар, что он племянник Эльфи-бея, несчастного каирского паши, и слоняется по миру для того, чтобы исполнить наказ, который дал ему на смертном одре его дядя.

Лабакан не стал так чистосердечно повествовать о своих обстоятельствах. Он дал лишь понять, что происхождения он высокого и путешествует для своего удовольствия.

Молодые люди понравились друг другу и продолжали путь вдвоем. На второй день их совместного путешествия Лабакан спросил своего спутника Омара о наказах, которые тот должен исполнить, и узнал, к своему удивлению, следующее.

Эльфи-бей, каирский паша, воспитывал Омара с раннего детства, и родителей своих тот не знал. Но когда на Эльфи-бея напали его враги и после трех неудачных сражений смертельно раненному паше пришлось бежать, он открыл своему воспитаннику, что тот не его племянник, а сын одного могущественного властителя, который из страха перед пророчествами своих звездочетов удалил юного принца от своего двора и поклялся, что снова увидит его лишь в день его двадцатидвухлетия. Эльфи-бей не назвал имени отца, но твердо наказал прибыть на пятый день будущего месяца рамадана, когда ему как раз и исполнится двадцать два года, к знаменитой колонне Эль-Серуйя, что в четырех днях езды на восток от Александрии. Там он должен передать людям, что будут стоять у колонны, кинжал, врученный ему пашой, и сказать: «Вот он я, которого вы ищете». Когда они ответят: «Хвала пророку, тебя хранившему!», он должен последовать за ними, и они отведут его к отцу.

Портняжка Лабакан был очень удивлен этим рассказом. Он глядел теперь на принца завистливыми глазами, злясь на то, что судьба даровала Омару, хотя он и так уже слыл племянником могущественного паши, еще и звание княжеского сына, а ему, Лабакану, наделив его всем, что необходимо принцу, дала, как на смех, темное происхождение и обыкновенный жизненный путь. Он сравнивал себя с принцем. Он вынужден был признать, что у того наружность очень подкупающая. Прекрасные, живые глаза, орлиный нос, мягкое, предупредительное обхождение короче говоря, всеми внешними достоинствами, какими только можно расположить к себе, он обладал. Но и находя у своего спутника столько достоинств, он все-таки в глубине души полагал, что такой молодец, как он, Лабакан, будет могущественному отцу еще милее, чем настоящий принц.

Эти мысли преследовали Лабакана весь день, с ними он и уснул на очередной ночевке. А когда он утром проснулся и взгляд его упал на спавшего рядом Омара, который мог так спокойно спать и видеть во сне свое верное счастье, у него возникла мысль добыть себе хитростью или силой то, в чем ему отказала его неблагоприятная судьба. Кинжал, этот опознавательный знак возвращающегося домой принца, торчал из-под кушака спавшего. Лабакан тихонько вытащил кинжал, чтобы всадить его в грудь его же хозяина. Но мысль об убийстве ужаснула миролюбивую душу портняжки. Он удовлетворился тем, что заткнул кинжал себе за пояс и велел оседлать для себя более резвую лошадь принца; и когда Омар проснулся и увидел, что все его надежды украдены, его вероломный спутник был уже далеко впереди.

Ограбление принца Лабакан совершил как раз в первый день священного месяца рамадана, и, значит, у него оставалось еще четыре дня, чтобы добраться до хорошо известной ему колонны Эль-Серуйя. Хотя место, где стояла эта колонна, находилось на расстоянии самое большее еще двух дней пути, он поспешил прибыть туда, потому что все время боялся, что его догонит истинный принц.

В конце второго дня Лабакан увидел колонну Эль-Серуйя. Она стояла на небольшом возвышении среди равнины и видна была с расстояния двух-трех часов езды. У Лабакана при виде ее сердце забилось сильнее. Хотя последние два дня у него хватало времени подумать о той роли, которую ему предстояло играть, нечистая совесть делала его все же несколько робким. Но мысль, что он рожден стать принцем, снова придала ему силы, и он бодрее направился к своей цели.

Местность вокруг колонны Эль-Серуйя была необитаема и пустынна, и прокормиться новоиспеченному принцу было бы трудновато, если бы он не запасся едой на несколько дней. Поэтому он расположился рядом со своей лошадью под пальмами и стал ждать там дальнейшей своей судьбы.