Сказки зарубежных писателей - Андерсен Ханс Кристиан - Страница 22

И наконец запел соловей.

– Вот это соловей! – сказала девочка. – Слушайте, слушайте! А вот и он сам! – И она показала пальчиком на маленькую серенькую птичку, сидевшую высоко в ветвях.

– Неужели этот? – удивился первый приближенный. – Вот уж не ожидал, что он такой! Какой невзрачный! Очевидно, все его краски полиняли, едва он увидел столько знатных особ!

– Соловушка! – громко закричала девочка. – Наш милостивый император желает тебя послушать!

– Очень рад! – откликнулся соловей и запел так, что все диву дались.

– Словно стеклянные колокольчики звенят! – сказал первый приближенный. – Глядите, как трепещет его горлышко! Удивительно, что мы до сего времени ни разу его не слышали. Он будет иметь большой успех при дворе.

– Хочет ли император, чтоб я продолжал? – спросил соловей: он думал, что император тоже пришел его послушать.

– Несравненный соловушка! – ответил первый приближенный императора. – На меня возложено приятное поручение пригласить вас на имеющий быть сегодня вечером придворный праздник. Не сомневаюсь, что вы очаруете всех своим дивным пением.

– Пение мое гораздо приятнее слушать в зеленом лесу! – сказал соловей, но, узнав, что император пригласил его во дворец, охотно согласился отправиться туда.

При дворе шли приготовления к празднику. Фарфоровые стены и пол сверкали, отражая свет бесчисленных золотых фонариков; в коридорах были расставлены рядами великолепные цветы, увешанные колокольчиками, которые от всей этой беготни и сквозняков звенели так, что людям трудно было расслышать свои собственные слова.

Посреди огромного зала, в котором сидел император, водрузили золотой шест для соловья. Все придворные были в сборе; позволили стать в дверях и кухарочке, – она ведь теперь получила звание придворной поварихи. Все были разодеты в пух и прах и глаз не сводили с маленькой серенькой птички, которой император милостиво кивнул головой.

И вот соловей запел, да так дивно, что у императора слезы выступили на глазах. Вот они покатились по щекам, а соловей залился еще более звонкой и сладостной песней, она так и хватала за сердце. Император пришел в восторг и сказал, что жалует соловью свою золотую туфлю на шею. Но соловей поблагодарил и отказался, объяснив, что достаточно вознагражден.

– Я видел на глазах императора слезы, – какой еще награды мне желать! В слезах императора дивная сила. Видит бог, я вознагражден с избытком!

И опять зазвучал его волшебный, сладостный голос.

– Вот что нужно для успеха! – защебетали придворные дамы и принялись набирать в рот воды, чтобы она булькала у них в горле, когда они станут с кем-нибудь разговаривать. Так они надеялись уподобиться соловью. Даже слуги и служанки дали понять, что получили большое удовлетворение, а это ведь много значит: известно, что этим особам угодить труднее всего. Да, соловей, несомненно, имел успех.

Ему приказали остаться при дворе, поселили его в особой клетке и приставили к нему двенадцать слуг, а гулять разрешили два раза в день и раз ночью, причем каждый слуга крепко держал его за привязанную к лапке шелковую ленточку. Мало радости в таких прогулках!

Весь город говорил об удивительной птичке, и, если встречались на улице двое знакомых, один сейчас же говорил: «соло», а другой подхватывал: «вей!», после чего оба вздыхали, сразу поняв друг друга.

Больше того, одиннадцать сыновей мелочных лавочников получили имя Соловей в честь императорского соловья, хотя ни у кого из них не было и признака голоса.

Как-то раз императору доставили посылку с надписью: «Соловей».

– Ну вот, еще новая книга о нашей знаменитой птичке! – сказал император.

Но то была не книга, а затейливая вещица: в небольшой коробке лежал искусственный соловей, очень похожий на живого, но весь осыпанный брильянтами, рубинами и сапфирами. Стоило его завести, и он начинал петь одну из тех песенок, которые пел живой соловей, и поводить хвостиком, отливающим золотом и серебром. На шее у этой птички была ленточка с надписью: «Соловей императора японского жалок в сравнении с соловьем императора китайского».

– Какая прелесть! – воскликнули все придворные.

Искусственного соловья привез посланец японского императора, и этого человека немедленно утвердили в звании «чрезвычайного императорского поставщика соловьев».

– Теперь пусть-ка споют вместе. Вот будет дуэт!

Но дело не пошло на лад: живой соловей пел по-своему, а искусственный – как заведенная шарманка.

– Это не его вина! – сказал придворный капельмейстер. – Он безукоризненно держит такт и поет по моей методе.

Тогда искусственного соловья заставили петь одного. Он имел такой же успех, как и живой соловей, но был гораздо красивее, весь сверкал, как браслет или брошка.

Тридцать три раза пропел он одну и ту же песню и не устал. Все охотно послушали бы его еще разок, да император нашел, что надо бы спеть и живому соловью… Но куда же он девался?

Никто и не заметил, как он вылетел в открытое окно и улетел в свой зеленый лес.

– Ну что же это такое! – огорчился император; а придворные обозвали соловья неблагодарной тварью.

– К счастью, лучшая из этих двух птиц осталась у нас, – говорили они.

И вот искусственному соловью пришлось спеть все ту же песню в тридцать четвертый раз. Никто, однако, не сумел запомнить ее мелодию, такая она была трудная. Капельмейстер расхваливал искусственную птичку, уверяя, что она даже превосходит живую, – и не только нарядом и драгоценностями, но и внутренними своими достоинствами.

– Что касается живого соловья, высокий повелитель мой и вы, милостивые господа, то никогда ведь нельзя знать заранее, что именно он споет. А у искусственного все известно наперед, и можно даже отдать себе полный отчет в его искусстве. Этого соловья можно разобрать и показать его внутреннее устройство, – оно плод человеческого ума; можно показать расположение и действие валиков и все, все!

– Я сам того же мнения! – заявил каждый из присутствующих, и капельмейстеру разрешили в следующее же воскресенье показать птицу народу.

– Надо и народу послушать ее! – сказал император.

Народ послушал и был так же доволен, как если бы вдосталь напился чаю. Все пришли в восторг и в один голос кричали «о!», поднимая указательный палец и кивая головой. Но бедные рыбаки, слышавшие живого соловья, говорили про искусственного:

– Недурно поет, и песни его похожи на песни живого, а все-таки – не то! Чего-то недостает в его пении, чего – мы и сами не знаем!

Живого соловья объявили изгнанным из пределов государства.

Искусственного соловья поместили на шелковой подушке возле императорской кровати, а вокруг него разложили все пожалованные ему подарки, золото и драгоценные камни. Величали его теперь так: «Императорского ночного столика первый певец с левой стороны», – так как император считал более важной ту сторону, на которой находится сердце, а сердце даже у императора помещается слева. Капельмейстер написал труд в двадцать пять томов об искусственном соловье; книги были очень толстые и пересыпаны множеством мудреных китайских слов, поэтому придворные уверяли, что прочли и поняли все, что там написано, – иначе их сочли бы за дураков и отколотили бы палками по животу.

Прошел целый год; император, весь двор и даже весь народ знали наизусть каждую нотку искусственного соловья; потому-то им так и нравилось его пение: теперь все они сами могли подпевать птичке и подпевали. Уличные мальчишки пели: «Ци-ци-ци! Клюк-клюк-клюк!», и им вторил сам император. Не правда ли, что за прелесть!

Но как-то раз вечером искусственная птичка только что распелась перед императором, лежавшим в постели, как вдруг внутри у нее что-то зашипело, зажужжало, потом колесики завертелись, потом лопнула какая-то пружинка – и музыка смолкла.

Император соскочил с кровати и послал за придворным медиком. Но что тут мог поделать медик?! Призвали часовщика, который после долгих разговоров и осмотров кое-как исправил птичку, но сказал, что с ней надо обходиться крайне бережно: зубчики в ее нутре поистерлись, а заменить их новыми так, чтобы музыка звучала по-прежнему, невозможно. Вот так горе! Часовщик разрешил заводить птичку только раз в год. И это было очень грустно, но капельмейстер произнес речь, хотя и краткую, зато полную мудрых слов, и в этой речи доказал, что искусственный соловей ничуть не изменился к худшему. Значит, так оно и было.