Загадки Русского Междуречья - Назаров В. Н. - Страница 48

«В Новгороде в это время богатые и сильные безнаказанно давили слабых и бедных; там на богачей не было ни суда, ни управы, суды разгонялись буйными приятелями или наемниками подсудимых, в самое вече бросали каменьями и грязью, там только сильный мог найти управу при помощи своей силы и богатства, там уже образовались толпы бездомных голышей, готовых за чарку водки на какое угодно буйство и беззаконие, там уже можно было ограбить и пустить по миру любую вдову и сироту при помощи самого суда. А посему естественно для Новгорода все обеспечение старых прав и вольностей, дарованное Коростынским миром, было только обеспечением своевольства и беззакония, ручательством за быстрое и окончательное разложение Новгородского общества. Новгороду, по его тогдашнему внутреннему состоянию, нужна была новая, крепкая и непреклонная сила для обуздания своеволия и неправды, нужно было стеснение и ограничение старых прав и вольностей, уже отживших свое время, а не их обеспечение и признание».

Понятно, что неуправляемая и бесконтрольная вольница, по непонятным причинам отождествляемая некоторыми историками с превратно понятыми и истолкованными свободой и демократией, нуждалась в немедленном обуздании. Тем более что Новгород, а вслед за ним и Псков, недовольные укреплением Москвы, затеяли опасные политические интриги и возымели серьезное намерение поступиться общероссийскими интересами и присоединиться либо к Литве, либо к Ливонии, либо к Швеции. Чтобы покончить с сепаратистскими настроениями (которые, к чести новгородцев и псковичей, разделяли далеко не все), требовалась бескомпромиссная политическая воля и твердая самовластная рука. Таковая вскоре нашлась: Иван III (Великий) и Иван IV (Грозный) навсегда отбили у новгородских и псковских псевдодемократов охоту торговать интересами Государства Российского.

Какой крови это стоило – хорошо известно из летописей и мемуарных источников. Московские летописцы не пожалели ярких красок и возвышенных слов в похвалу авторитетному и грозному властителю Государства Российского. Они точно прониклись тем общим пассионарным духом, который был присущ самому царю Ивану III, его ближайшим сподвижникам и всему московскому люду, что ковали мощь и величие Российской державы. Особенно наглядно это проявилось во время борьбы с новгородским сепаратизмом, когда независимая и богатая феодальная республика на Волхове в своем соперничестве с Москвой дошла до последнего предела и готова была, поступясь общерусскими интересами, перейти в подданство к польскому королю. Вождем и идейным вдохновителем антимосковской партии волею случая стала вдова новгородского посадника Марфа Борецкая и ее дети. Правда редко бывает на стороне государственных изменников и предателей. Так случилось и с новгородскими самостийниками. Они не вняли даже небесным знамениям и ноосферным предупреждениям, явственно предупреждавшим о плачевном исходе их черных замыслов. Одна из псковских летописей сообщает:

«…И в четверг (30 ноября 1475 года) на ту нощь бысть чюдо дивно и страха исполнено: стряхнувшеся Великои Новъгород против князя великого, и бысть пополох во всю нощь сильне по всему Новуграду. И ту же нощь видеша и слыша мнози вернии, как столп огнян стоящь над Городищем от небеси до земля, тако же и гром небеси, и по сих ко свету не бысть ничто же, вся си Бог укроти своею милостью; яко же рече пророк: не хощет бо Бог смерти грешьничь, но ждеть обращениа».

Во ту же пору случилось страшное видение и у Савватия Соловецкого: оказавшись по делам монастыря в Новгороде и попав на пир в терем Марфы Борецкой, он вдруг увидел бояр, сидевших за столом, безголовыми, и предсказал их скорую гибель. Рядовые новгородцы не желали сражаться за неправое дело и не считали Москву смертельным врагом: их гнали в бой насильно и путем устрашения: «А новгородские посадники, и тысяцкие, и с купцами, и с житьими людьми, и мастера всякие или, проще сказать, плотники и гончары, и прочие, которые отродясь на лошади не сидели и в мыслях у которых того не бывало, чтобы руку поднять на великого князя, – всех их те изменники силой погнали, а кто не желал выходить на бой, тех они сами грабили и убивали, а иных в реку Волхов бросали…»

Именно поэтому в новгородской эпопее явственно видно пассионарное воодушевление москвичей, которое переломило апатию во много раз превосходящего большинства новгородцев. Последние думали прежде всего о своей мошне, первые – об интересах Родины. Во всех летописях с разными подробностями описывается знаменитая битва на реке Шелони 14 июля 1471 года, где немногочисленная московская рать под водительством князя-пассионария Данилы Холмского наголову разгромила многократно превосходящее ее новгородское ополчение. Карамзин суммировал рассказы различных летописей в общую впечатляющую картину (6-й том, целиком посвященный царствованию Иоанна IV, многими признавался лучшим во всей 12-томной «Истории Государства Российского):

«В самое то время, когда Холмский думал переправляться на другую сторону реки, он увидел неприятеля столь многочисленного, что Москвитяне изумились. Их было 5 тысяч, а Новгородцев – от 30 тысяч до 40 тысяч: ибо друзья Борецких еще успели набрать и выслать несколько полков, чтобы усилить свою конную рать.(Июля 14). Но Воеводы Иоанновы, сказав дружине: «Настало время послужить Государю; не убоимся ни трехсот тысяч мятежников; за нас правда и Господь Вседержитель», бросились на конях в Шелонь, с крутого берега, и в глубоком месте; однако ж никто из Москвитян не усомнился следовать их примеру; никто не утонул; и все, благополучно переехав на другую сторону, устремились в бой с восклицанием: «Москва!» Новгородский летописец говорит, что соотечественники его бились мужественно и принудили Москвитян отступить, но что конница татарская (татары были союзниками царя Ивана во время первого похода на Новгород. – В. Д.), быв в засаде, нечаянным нападением расстроила первых и решила дело. Но по другим известиям (в большинстве летописей. – В. Д.) Новгородцы не стояли ни часу: лошади их, язвимые стрелами, начали сбивать с себя всадников; ужас объял Воевод малодушных и войско неопытное; обратили тыл; скакали без памяти и топтали друг друга, гонимые, истребляемые победителем; утомив коней, бросались в воду, в тину болотную; не находили пути в лесах своих, тонули или умирали от ран; иные же проскакали мимо Новагорода, думая, что он уже взят Иоанном. В безумии страха им везде казался неприятель, везде слышался крик: «Москва! Москва!» На пространстве двенадцати верст полки Великокняжеские гнали их, убили 12 тысяч человек, взяли 17 тысяч пленников, и в том числе двух знатнейших Посадников, Василия Казимера с Дмитрием Исаковым Борецким; наконец утомленные возвратились на место битвы…»

Победоносный клич «Москва! Москва!», прозвучавший впервые на Шелони, на долгие десятилетия стал главенствующим на всей необъятной территории новой и разрастающейся вширь России. Усмирение и умиротворение Новгорода сопровождалось жесточайшими репрессиями. Летописцы сообщают о них с леденящими душу подробностями. После Шелоньской битвы на пепелище Старой Руссы Великий князь Московский самолично учинил показательную расправу над приверженцами новгородской самостийности и сторонниками Марфы Посадницы. Для начала у рядовых пленных отрезали носы, губы и уши и в таком виде отпустили по домам для наглядной демонстрации того, чту впредь ожидает любых смутьянов, не согласных с позицией верховной московской власти. Плененных же воевод вывели на старорусскую площадь и, прежде чем отрубить им головы, у каждого предварительно вырезали язык и бросили на съедение голодным псам. Страшно, жестоко, бессмысленно, но, похоже, иного лекарства против воинствующего сепаратизма, кроме применения силы, история просто не знает (о чем, между прочим, свидетельствуют и события нашего времени). Ведь новгородцы не внимали словам разума и убеждения. Увещевательных грамот им отправлено предостаточно. Если бы царь Иван проявил мягкотелость или нерешительность и дальше продолжал слать грамоты и ждать, когда их обсудит вече и примет решение путем голосования, можно без особого усилия мысли предсказать: сегодня Новгород (а вслед за ним и Псков) входил бы в состав Шведского королевства или Великой Польши, а внешняя граница России проходила бы невдалеке от Москвы, где-нибудь под Можайском (как в середине XV века)[85].