Пуговица, или серебряные часы с ключиком - Вельм Альфред - Страница 36

— Ты подумал о том, что ты сказал?

— Да, подумал, Петрус.

— Тогда я про буханку скажу, — пригрозил Петрус, прикусив губу и засунув руки поглубже в карманы.

— Чего хочешь говори!

Старый Комарек прислушивался к разговору между мальчиками. Не нравился ему этот большой парень.

— Ступай домой, — сказал он. — Сам видишь — некогда нам.

— Чего это? Я могу стоять, где хочу, — огрызнулся Петрус.

— Ступай домой! — повторил Комарек.

— Он буханку хлеба украл! — выкрикнул Петрус. — Вчера украл. У вас и украл. Вот.

— Я ж сказал тебе — ступай домой!

Генрих сидел в повозке и правил. А Комарек шагал рядом, держась за боковину.

— Повезло нам, дедушка Комарек: мужики сейчас все в поле на уборке, — сказал Генрих, когда они немного отъехали от дома.

Хозяев они застали врасплох: проходили прямо на кухню и снимали молокоприемник. Только когда Комарек выносил барабан сепаратора, до них доходил смысл случившегося. Сразу начинался крик, ругань, женщины умоляли старика, бежали рядом, а он так же молча укладывал сепаратор в повозку.

Когда они подъезжали к следующей усадьбе, Комарек сказал:

— Все равно это грех, что мы с тобой делаем.

— Да и мне как-то не по себе, дедушка Комарек.

— Понимаешь, вся жизнь их с этим барабаном связана.

— Когда они ругаются, мне хоть бы что, а когда плачут, тогда у меня на душе кошки скребут.

В бургомистерскую они привезли девятнадцать сепараторов. Распрягли лошадь.

— Вот увидите, дедушка Комарек, завтра сдадут сорок бидонов молока.

Но у старого Комарека на этот счет были большие сомнения.

Звонил телефон.

Потом Комарек обходил поля.

Потом бегал на ток.

Потом они, обо всем позабыв, снова заводят разговор о справедливости. Мальчишка взобрался на высокий ящик.

— Вот поглядите, дедушка Комарек. Готлиб пашет и пашет, всю жизнь свою за плугом ходит, а ведь у него ни клочка своей земли нет. Разве это справедливо?

— Нет, не справедливо, — соглашается Комарек.

Оба они, войдя в раж, вскоре уже вновь спорят о том, как сделать так, чтобы все было устроено по справедливости. Прежде всего каждый получит по корове. И лужок. И лесок. И садик. И поле, чтобы засеивать. И две овцы — носки ведь надо вязать. И тележку. И восемь уток…

— Власть-то наша, дедушка Комарек.

А потом старик снова сидит, сгорбившись над своими списками.

Внезапно он отшвыривает бумаги в сторону, хватает папку и бежит в деревню.

Тяжело груженные снопами фуры, покачиваясь, выезжают из-за черного амбара. Крестьяне сгружают снопы и укладывают их в кучки на току. Всю ночь гремит молотилка, слышно, как огромный барабан при каждом повороте тяжело стонет. Кругом на столбах горят лампы. Видно, как торопливо двигаются люди, будто завороженные прожорливой машиной. А она глотает и глотает, выплевывая пыль, зерно, солому…

Глаза у Комарека красные, сам он ночи напролет стоит у весов и записывает выход зерна. Хозяевам он не доверяет.

Хотя он и устал, однако глаз с Киткевитца не спускает. Тот взвешивает мешки и снимает с весов. Нет, эта улыбка Комареку не по нутру. Хотя он и хорошо знает, что это вовсе не улыбка, а шрам. Потом Киткевитц увязывает мешки. Руки механически захватывают бечеву и аккуратно обводят ее вокруг горловины. И ничего тут такого нет, однако Комарек не может оторвать глаз от этих движений: опять руки Киткевитца схватили бечевку и ловко опоясали горловину…

Что это — сон? Нет. Кто-то положил ему руку на плечо. Комарек оборачивается — не может этого быть, чтобы ему кто-то положил руку на плечо…

— Пойди ляг, старик. А я запишу, сколько они намолотили.

Оказывается, это Матулла. Он берет папку со списками и говорит:

— Поди отдохни малость.

Старик диву дается, однако, кивнув, бредет домой.

— Трудновато пока с коммунизмом! — говорит Генрих. — Но когда урожай уберем, легче будет.

Старик сидит за своим столом.

— Это ведь только самое начало, дедушка Комарек. Потом обязательно легче будет, — говорит Генрих и тут только замечает, что дедушка Комарек заснул.

«Что ж будет-то? Мы сегодня ни одного бидона молока не сдали!» — думает Генрих.

Зазвонил телефон.

— Да, господин Новиков… Нет… Бургомистр… Нет, нет… Бургомистр ушел в деревню. — Генрих прислушивался к словам, вылетавшим, как горох, из трубки, и не мог вставить ни одного возражения — так быстро они сыпались на него… — Потому что мы сепараторы… Нет, это они назло — за то, что мы сепараторы… — Потом он услышал, как офицер чиркнул спичкой, и сразу же воспользовался паузой. — Понимаете, — спешил Генрих объяснить, — мы ходили и записывали, у кого…

Далее он рассказал, какие у них тут, в Пельцкулене, замечательные планы. И о списках он рассказал. Говорил он при этом торопливо, боясь, как бы комендант не оборвал его. И о том, кто в каких комнатах живет, они тоже список составили.

— Понимаете, у фрау Пувалевски трое детишек… Да, я слушаю… Я передам, господин комендант. Завтра мы обязательно…

На другом конце повесили трубку.

Не знает теперь Генрих, как ему быть.

Он хватает корзину и идет по домам. Однако к хозяевам заходить не решается и так ни с чем и приходит назад. «Что ж теперь будет?» — думает он и снова отправляется в деревню.

— Знаю я, матушка Грипш, у тебя только пять куриц, но, может, у тебя есть хотя бы пара яиц.

Матушка Грипш идет на кухню и, вернувшись, кладет четыре яйца в корзину Генриха.

— А вы не могли бы немного молока сдавать? От вашей козы, к примеру. Ну, две бутылочки хотя бы.

Старушка, вспылив, принимается бранить его.

— Это такой, стало быть, твой коммунизм? — кричит она. — Последний горшок молока у меня отнимаете!

— Да это я только так спросил, матушка Грипш. Только так вас спросить хотел.

Генрих идет к следующему дому. В корзине у него четыре яйца.

«Два раза парнишка с большой корзиной в руке прошел мимо моего двора, — отметил про себя хозяин соседнего дома. — Устал я что-то сегодня». Он вышел в сад и стал там ждать, когда парнишка снова покажется на дороге. «Я это только потому, что походка у него чуть похожая, — оправдывается он перед собой. — В остальном-то он мне безразличии. Да и то сказать — пять коров увел у меня со двора. И кобылу голубую увел. Нет, нет, кончено!» Он подошел к забору посмотреть, не видно ли уже мальчонку. И снова вернулся в сад. «Может, это он яблоки собирает по домам? Нет, нет. А свиней сколько он угнал! И когда тебя заставили откапывать мешки с пшеницей, ты ж готов был убить его! И куда он провалился? Давно уж пора вернуться ему. А правда, есть что-то в походке…»

Как только Генрих показался на дороге, Бернико поспешил отойти в глубь сада. «Да что значит, в конце концов, эти пять коров? — думал он. — И эти мешки с зерном? Чего бы ты не отдал, только бы хоть один сын остался жив!»

Он снова подошел к забору. Стоял и смотрел вслед удалявшемуся Генриху.

— Эй, Товарищ!

Бернико увидел, как парнишка быстро обернулся, словно испугавшись чего-то.

— Здрасте, господин Бернико!

Бернико заметил, с каким недоверием смотрел сейчас на него мальчишка.

— Заходи, можешь набрать себе в корзину яблок.

Помешкав, Генрих вдруг побежал, держа корзину впереди, чтобы не выронить яйца, обогнул дом — и в сад.

— Это что, ужин ваш? — спросил хозяин, глядя на четыре яйца в корзине.

— Это — сдавать, — ответил Генрих. И заплакал.

— Ну-ну-ну! — Хозяин взял у него корзинку, поставил на землю и погладил Генриха по голове: уж очень ему жалко стало парнишку.

Немного погодя он спросил:

— Старик-то — твой родной дед?

— Нет, не родной.

— Но ты любишь его?

Мальчик кивнул.

— Что это мы стоим с тобой? Айда яблоки собирать! — Он достал яйца из корзины и положил их в траву. — Так, — сказал он, почувствовав неодолимое желание подхватить мальчишку на руки и подбросить его повыше.