Пуговица, или серебряные часы с ключиком - Вельм Альфред - Страница 17

— Мишка, я только немного пройдусь по деревне…

Начал он, конечно, с Бернико.

— А, это ты, Товарищ! Опять пришел?

Генрих важно ходит по двору, заглядывая во все уголки и хорошо понимая, что это тревожит хозяина.

— Ну, так вот, Бернико, я думать — ты еще немного феодалист, ферштеэн?

— Товарищ!

— Нет, я правда так думать.

— Никогда в жизни, Товарищ!

— Сколько пахотной земли ты иметь, Бернико?

— Зачем вы так, Товарищ! У меня же не помещичье имение!

— Ну, говори, говори, сколько земли?

— И ста восьмидесяти моргенов не будет, — отвечает наконец хозяин, — да и то, если считать и лес и болото.

— Ты говорить — сто восемьдесят? — повторяет Генрих, поглядывая на ворота скотника, будто ища там что-то. — Откуда столько земли?

— Откуда? Да она вроде всегда наша была, Товарищ. — Хозяин, очевидно, не понимает, куда клонит мальчишка, но на всякий случай решает не говорить ничего такого, что могло бы его разозлить. Он присаживается на тачку и обстоятельно вытирает шею платком.

«Здоровый шрам какой!» — подумал Генрих, и ему сразу захотелось узнать, отчего он.

— Ладно. Если ты не феодалист, тогда скажи, где у тебя красный флаг?

— Флаг? Ты считаешь… Ну конечно, Товарищ… Сейчас бабам скажу, они мигом… Какой величины флаг-то?

Мальчик вытянулся во весь рост и привстал на цыпочки, затем поднял высоко руку, пытаясь изобразить величину флага.

— Я скоро вернусь, — говорит он, — через полчаса, и чтоб флаг висел!

Генрих ходит по дворам, заглядывает на кухни, агитирует, не жалея громких слов, а то и решительно приказывает:

— Немедля вывесить красный флаг!

— Сыночек мой, да где мне красное полотно-то взять?

— Тебе, матушка Грипш, можно маленький флаг вывесить. Понимаешь, если ты не вывесишь флаг, все подумают: ты против коммунизма.

— Боже упаси! Вы ж мне при раздаче сколько мяса отрезали!

— Завтра тебе печенку оставим.

— Всю печенку?

— Я Мишке скажу, чтоб тебе всю оставил.

Старушка вспомнила, что в комоде у нее лежит красный наперник. Из него-то она и сошьет флаг.

— Понимаешь, матушка Грипш, ты можешь маленький флаг вывесить. Маленький. Понимаешь?

Прошло немного времени, а Генрих уже шагает через небольшой палисадник. Нервы его напряжены до предела, как всегда, когда он проходит здесь.

Он войдет, думает он, и строго скажет: «Ну, Раутенберг…»

Затем он степенно скрутит себе цигарку и снова скажет: «Ну, Раутенберг…» Ему очень хочется поставить себя выше этого хозяина, сделать вид, будто у него нет ни малейшего желания вообще разговаривать с ним, как будто хозяин Раутенберг — полное ничтожество, мышь, которую ничего не стоит раздавить сапогом… Он войдет и скажет…

Он вошел в прихожую, постучал в дубовую дверь. Подождал. Постучал еще. Потом тихо отошел от двери, спустился по ступенькам вниз, обошел жилой дом, все еще горя желанием строго и без всяких околичностей потребовать, чтобы хозяин без промедлений вывесил красный флаг… Он произнесет это коротко и четко, как приказ. Но тут он на веранде увидел самого хозяина — Раутенберга.

— Добрый день, господин Раутенберг.

Худощавый человек обернулся и вопросительно посмотрел на мальчика в красноармейской фуражке.

— Выкладывай, что у тебя на душе!

— Понимаете, господин Раутенберг, все в деревне уже…

— Ты ел сегодня что-нибудь? — спросил хозяин.

Он медленно поднялся, поздоровался с гостем и, потихоньку подпихивая его, стал направлять в сторону кухни.

— Спасибо, господин Раутенберг. Мы только что рыбу ели. Понимаете, все в деревне уже…

Они сели за длинный кухонный стол.

— Но стакан молока-то ты выпьешь со мной?

— Разве что один стаканчик, господин Раутенберг.

Хозяин снял соломенную шляпу и положил ее на чисто выбеленный стол. Мальчик тоже снял фуражку и положил ее рядом со шляпой.

— Альвина! — крикнул хозяин. — Принеси-ка нам по стакану молока!

Они сидели и беседовали о породе леггорнов, о полководце Ганнибале и о сирени, которая вот-вот должна расцвести…

— Я тоже считаю, что сирень в этом году богато будет цвести, господин Раутенберг.

Где-то в глубине дома медленно тикали часы.

Они выпили уже по три стакана ледяного молока, а мальчик все не решался перевести разговор на красный флаг. Недовольный собой, он сидел будто приклеенный здесь, на кухне, не в силах оторваться от проклятых леггорнов.

— До некоторой степени, — заметил хозяин, — это non plus ultra[Нет ничего лучше (лат.).] среди пород подобных пернатых. — И он откинулся на спинку стула.

Мальчик вновь поспешил выразить свое согласие.

— Ты можешь сравнить их с любой породой — и с брамами, и с лангшанами, и с голландскими белоголовыми, — ни одна из этих пород не выдерживает сравнения с леггорнами!

— А меня спросить, господин Раутенберг, я бы всем им головы поотрубал и оставил бы одних леггорнов.

Они прихлебнули молока и откинулись назад. Важными в их разговоре были не только слова, но и возникавшие время от времени паузы. Даже их нельзя было прервать.

На кухню зашел Отвин. Тихо так вошел, хозяин даже не заметил. А Генрих сразу увидел, с какой тоской Отвин смотрит на них, и подумал: «Не будь этих уродливых зубов и такой страшной головы да еще белых ресниц…» Тут хозяин заметил своего сына и почти добродушно, но вместе с тем и немного раздраженно сказал:

— А, это ты, червяк!

Отвин покачал огромной головой, и Генрих подумал, как, должно быть, ему хочется сейчас сесть с ними рядом за стол.

— Вот что, давай-ка уходи подобру-поздорову, червяк! — сказал хозяин.

Генрих не испытывал особого сочувствия к Отвину, но его трогала тоска, светившаяся в его глазах. Он думал: «Не будь у него этих кривых зубов да этой башки… Ну, а все-таки нечего ему сюда лезть, поделом ему…»

Беседа с хозяином Раутенбергом продолжалась.

— Ты что-то здесь говорил о красном флаге?

— До некоторой степени, — отвечал Генрих, недовольный тем, что по-другому у него не получается, — до некоторой степени, потому как они все в деревне вывесили красные флаги…

Вместе с хозяином они миновали прихожую. Раутенберг заявил, что тоже вывесит красный флаг.

Когда Генрих возвращался, на всех домах уже висели красные флаги. Он широко шагал по деревенской улице и насвистывал мотив русской песенки, сдержанно отвечая на ласковые приветствия встречных жителей.

— Хорошо, хорошо, фрау Сагорайт!

А фрау Сагорайт, высунувшись из окна пасторского дома, показывала на красный флаг, висевший рядом.

— Хорошо, хорошо, фрау Сагорайт.

Самый большой флаг, оказывается, вывесил толстяк Бернико.

Но вот на одном домике флага не было. Так он и знал!

Ударом ноги Генрих открыл дверь. На кухне оказалась только жена хозяина. Она держала на руках ребенка — тот отказывался есть кашу.

— Да нет, мне надо хозяина, Матуллу, — сказал Генрих.

Женщина улыбалась малышу. Голова у нее была повязана платком, и чем-то она напомнила Генриху фрау Кирш. Тихим и приятным голосом она ответила Генриху, когда он спросил:

— Хозяин в поле поехал?

— Нет, на скотном он, — и пригласила Генриха к столу. — Откуда ты родом? — спросила она.

— Нет у меня сейчас времени на рассказы, фрау Матулла.

Генрих вышел, пересек двор, а когда заглянул в конюшню, то прямо с порога крикнул:

— Эй, Матулла! Ты фашист, да?

Хозяин поил лошадей. Потом насыпал резаной соломы в ясли.

Генриха злило, что хозяин так спокоен и словно бы не слышит его.

— Я всё осмотрел — нет красного флага у Матуллы.

Он отступил на шаг, дав хозяину пройти к ящику с кормом.

— Фашист и есть!

Неожиданно повернувшись, хозяин схватил Генриха за куртку.

— Попробуй повтори! — Он подтащил мальчишку близко к себе, и Генрих вдруг почувствовал, как дрожат его руки от великого гнева.

Внезапно он очутился на дворе — хозяин просто-напросто вышвырнул его вон.