400 школьных сочинений - Комлякова Е.А. - Страница 147

Мережковский, Брюсов, Андрей Белый, Соловьев, Блок, Иванов замахнулись на преображение жизни с помощью искусства. В их творчестве присутствует символ как особый вид образности.

Владимир Соловьев считал, что смыслом жизни является единство всего сущего с Богом. Возвышенное и низменное всегда соотносимо друг с другом. Его образы очень часто достигают космического масштаба. И чтобы передать эту космичность, поэт прибегает к символике. Например, в стихотворении 1892 года Соловьев вопрошает:

Этот поэтический шедевр иллюстрирует единство «трескучего житейского шума» и «торжествующих созвучий»; «все видимое» предстает лишь отблеском того «неземного света», того «созвучия вселенной», которое сокрыто от людей, и лишь поэт в минуты откровения, подаренные ему Музой, получает возможность постичь гармонию «незримого» мира. И зачастую этим гармоническим началом является любовь.

Соловьев служит не «Афродите мирской», а «вечной женственности». «Эгоизму земли», «трескучему шуму жизни», видимому, которое часто искажено, противопоставляется любовь духовная, высшая, любовь как песчинка космоса.

Всего три четверостишия, каждое из которых заканчивается вопросом; повторяющееся тире в строфах как бы заостряет наше внимание на том, что отблески, тени, шумы жизни – это нечто второстепенное. Слово «только» усиливает это впечатление. Этой же цели служит своеобразная «анафора», которая прослеживается не внутри одной строфы, а во всех трех четверостишиях одновременно.

Сначала поэт говорит о видимом (использует глагол, обозначающий это действие, существительное, называющее видимое, «отблески», «тени», которые герой видит), затем – о слышимом (здесь уже слова «слышишь», «шум», «трескучий», «отклик», «созвучия» – все это иллюстрирует слуховое восприятие), а в последней строфе Соловьев прибегает к чувству (разговор двух сердец невозможно ни увидеть, ни услышать, а только почувствовать).

Однако, несмотря на противопоставление идеала и хаоса, Соловьев в большинстве своих стихотворений использует символы для выражения единства земного с неземным (одно одухотворяет другое): «вечная женственность», «душа мира», «золотистая лазурь», «первое сияние всемирного и творческого дня», «неземной свет», «созвучия вселенной».

Образы-символы Владимира Соловьева оказали большое влияние на Блока. «Стихи о Прекрасной Даме», будут сопровождать Блока всю его жизнь. Впоследствии он будет судить себя за отступничество от своего идеала. Но, тем не менее, Владимир Соловьев, как литературный наставник, остается с Блоком до конца жизни.

Начало века – тревожное время, когда в жизнь человека грозно врывается машина, города становятся средоточием всей людской деятельности. Человек отрывается от природы, а, следовательно, теряет связь с вечным, прекрасным. Не случайно в творчестве многих поэтов появляется урбанистическая тема, другие же с грустью отмечают, что соревнование природы и машин оказывается не в пользу первой («Сорокоуст» Есенина). Осмысляя такое положение вещей, В. Соловьев напишет строки, пронизанные искренней болью:

И в то же время здесь звучит гордость за то, что природа все равно будет главенствовать над человеком со всеми его техническими достижениями, пусть даже путем великой катастрофы, но она вернется на «круги своя».

Символизм стал качественно новой романтической ступенью в поэзии, и эта поэзия должна была отразить скрытую отвлеченность и очевидную красоту мироздания.

В. Брюсов

«Мне видеть не дано, быть может...» (о поэзии Валерия Брюсова)

Чеканный, сжатый, твердый, словно кованый стих, скульптурно выпуклая четкость образов, краткая, стремящаяся к афоризму фраза – это все несомненно бросается в глаза читателю, даже впервые взявшему в руки книгу Брюсова. Величав и торжествен строй его поэзии. У Брюсова как будто трубный голос, медное звучание. Недаром его называли поэтом «бронзы и мрамора». В стихах Брюсов художник. Он обожает меру, число, чертеж. В этой расчерченной вымеренной архитектонике, где словно действуют резец и молот, – сила Брюсова. У него своя, чуть громоздкая поступь, свой, резко обозначенный лик. Уподобляя себя пахарю, он не без вызова писал:

Выступив в литературе в конце прошлого века, Брюсов быстро занял достойное место среди поэтов-символистов. Более того, он стал их теоретиком и лидером.

Однако, в отличие от собратьев по цеху, чей взгляд на поэзию у поэта носил мистический оттенок, поэтическое мышление Брюсова в основе своей носило конкретный, реалистический характер. Все это вместе с рационализмом и даже некоторым холодом составляет неповторимый стиль его поэзии. Отстраненный, отягощенный псевдонаучными выкладками и гипотезами.

Иногда в настоящее время это выглядит наивным и забавным, иногда убеждает и потрясает своей глубиной:

Конечно же читать Брюсова сегодня, пережив эпоху Мандельштама, Бродского, Пастернака, откровенно говоря, скучновато.

Кажется, все при нем: и талант, и способность сочинять, и глубокомысленная поза мудреца и философа, и роковой профиль. Однако недаром Вл. Соловьев, которого Брюсов не спросясь называл учителем, писал по поводу стихов новоиспеченного поэта-символиста в одной из своих статей: «Общего суждения о г. Валерии Брюсове нельзя произнести, не зная его возраста.

Если ему не более 14 лет, то из него может выйти порядочный стихотворец, а может и ничего не выйти. Если же человек взрослый, то, конечно, всякие литературные надежды неуместны». Оставив этот пассаж на совести Соловьева, хочется все же заметить, что рассудочная поэзия Брюсова не цепляет душу. Да, конечно, его стихи читаются. И при известном прилежании можно за час, скуля и позевывая, одолеть его книжку, погрузиться в мир его рифм, удивиться всем этим «лаврам – ихтиозаврам», «гам – пополам», «булки – переулки», «знамя – пламя» и «трон – Ассаргадон». Потом, закрыв сборник, понять, что, несмотря на чеканность, сжатость и твердость кованого стиха, по сути своей брюсовская поэзия – это антипоэзия. Ее голос доходит до нас из некоего параллельного мира. Она существует вне образов. Она за пределами естественного и легкого дыхания. Все в ней придумано, все искусственно и поэтому – безрадостно.

Однако не бывает книг бесполезных. Даже самая дрянная достойна прочтения. А книги Брюсова далеко не самые плохие. В них множество мелких, отдельных удач – строчек, слов, иногда отдельных четверостиший: