Молодые годы короля Генриха IV - Манн Генрих - Страница 32

При этих словах какая-то искорка сверкнула в ее непроницаемом взоре, аГенрих тут же забыл, что ему хотелось заглянуть в глубины ее души, и беззвучнорассмеялся вместе с нею: хоть в неверии своем созналась, и то хорошо. Презрениек ханжескому фанатизму сближало их. Впрочем, лицо ее тотчас опять сталосерьезным.

— Но он добился того, что папа и Испания поддерживают его. На их деньги этотничтожный лотарингец мог бы выставить против меня большое войско. Если такбудет продолжаться, этот Гиз, пожалуй, весь Париж поднимет. Больше того: онможет нанять убийц. А чего он в конце концов добьется? Франция сделаетсяиспанской провинцией.

Мадам Екатерине было все равно, что ее случайный собеседник — незначительныймолодой человек. Она предавалась со страстью своему излюбленному занятию —заглядыванию в бездну.

— Ведь и я, — продолжала она вполголоса, — могла бы доставить приятноеиспанскому королю. Он злится на меня за то, что я щажу моих протестантов… —Екатерина смолкает, она долго что-то обдумывает. Ее сжатые губы шевелятся, иэто заставляет Генриха насторожиться больше, чем ее слова. — Нанимать убийц? —бормочет Медичи.

И она могла бы это сделать! Но только ей это ни к чему: ее собственнаяжирная ручка отлично умеет приготовить ядовитое питье! Он пристально наблюдалза ней, и она вскоре заметила его настороженный взгляд…

— Мои протестанты мне так же дороги, как и все остальные французы, — заявилаона по-прежнему невозмутимо. И закончила, слегка подчеркивая свои слова: — Яведь королева Франции.

— Это ваш сын — король, — необдуманно поправил он ее, вспомнив рассказ своейматери Жанны о том, что король страдает каким-то ужасным недугом и что обабрата Карла, ныне здравствующие, обречены на ту же болезнь, — старшим она ужеовладела.

«Кто эта одинокая старуха, — спрашивает себя Генрих, — которая, видимо,надеется пережить всех своих сыновей? До остальных французов ей, в сущности,так же мало дела, как и до нас, протестантов». Вслух он сказал:

— Как прекрасен ваш замок Лувр, мадам! Но все, что придает ему блеск, идет свашей родины. Архитектура ведь итальянская, — «так же, как и искусствоизготовлять яды», хотелось ему добавить. Она пожала плечами, ибо из этих двухискусств первое было ей совершенно чуждо. Да и свою Флоренцию она ничуть нелюбила: в молодости она была там несчастна и подверглась изгнанию.

Однако мадам Екатерина умела быть только собой и ничем иным; этим она и быласильна, пока жизнь ее не сломила.

Сейчас она подозрительно уставилась на юношу: — Вы говорите о короле? Развевы виделись с ним раньше, чем со мной?

Он с живостью отрицал. Екатерина заговорила еще тише: ее слов не должны былислышать даже швейцарцы у дверей, хотя они все равно ничего бы не поняли. —Король бывает иногда не в себе, — зашептала старая дьяволица. Я никому неговорю об этом, но на него иногда накатывает ярость, и он тогда бредитубийством, бойней. Это у него от болезни, — настойчиво бормотала она.

А Генрих подумал: нечего сказать, в хорошую он входит семейку; впрочем,ничего здесь нового нет. Но мать кровоточивых сыновей уже снова успокоилась. —Остальные два у меня удачные, особенно д’Анжу. Подружитесь с ним, мой мальчик.А главное, держите всегда нашу сторону против лотарингцев! Вы будете так жекомандовать нашим войском, как ваш отец, — вы можете, — и пригодитесь нам неменьше, чем он. Зато вы получите мою дочь. Но и тут, смотрите, остерегайтесьгерцога Гиза. Женщины считают его красавцем.

А Генрих думает про себя: «И спят с ним. Нечего морочить мне голову, мадам!Мы друг друга знаем, и мне известно, какова та девушка, на которой я женюсь.Только моя дорогая мать не догадывалась…» — шептало ему его любящеесердце.

И он сказал с вызовом: — Потому-то вы, мадам, и отослали Гиза до моегоприезда.

А старуха отвечала еще спокойнее: — К вашей свадьбе он вернется. Иногдабывает лучше, чтобы на глазах у молодой девушки не торчал мужчина, которыйпользуется слишком большим успехом. А мне, старухе, следует постоянно надзиратьза ним. Я хочу, чтобы все мои враги были собраны тут, у меня, в Лувре. К нимпринадлежит и он, в этом не может быть сомнения.

Столь бесцеремонная откровенность могла бы оскорбить Генриха, хотя он уже сюных лет не верил в доброкачественность человеческой природы. Но Екатеринаслишком уж обнажала жизнь. С другой стороны, в нем брало перевес какое-тодоверие, мало-помалу возникавшее в его душе во время их беседы. Когдавосемнадцатилетний юноша слышит столь лестное мнение о себе, он в конце концовпопадается на удочку. «Мне лично этой знаменитой ведьмы бояться нечего, да иматери моей ничего она в питье не подмешивала». И если бы сейчас перед нимстоял на столе стакан, он был бы готов залпом выпить его.

Вместо этого мадам Екатерина подала знак, стража тут же распахнула наружныедвери, и на пороге появились те двое дворян, которые проводили Генриха сюда.Слегка удивленный, Генрих простился и последовал за ними.

Нечистая совесть

Он заговорил со своими провожатыми. Один из них был первым дворяниномкороля, его звали дю Миоссен; это был человек крайне осторожный и тщательноскрывавший, что он протестант. Генрих сказал ему это прямо в лицо; по некоторымбезошибочным приметам он умел распознавать ревнителей истинной веры. Принцспросил, смеясь:

— Вы что, боитесь парижан? Народ нас, верно, недолюбливает?

— Если бы вопрос шел только о народе, — загадочно ответил Миоссен.

— Стыдитесь! У первого дворянина короля должно быть больше гордости!

Затем Генрих покинул обоих придворных и ускорил шаг, ибо в глубине парка,содержавшегося в образцовом порядке, заметил самого Карла Девятого; тот былодин и возился со сворой собак, которые оглушительно лаяли. Генрих окликнулего. Но король не слышал, а в это время внимание Генриха привлекло нечтодругое: он стоял под окном той комнаты, из которой только что вышел. И вот передним озаренный солнцем фасад во всей своей неправдоподобной прелести, бытьможет, искушение лукавого, но во всяком случае, если даже наваждение, точарующее наши чувства. И тут же он понял, что мадам Екатерина отпустила его вслишком уж выгодную для нее минуту, когда он наконец решил, что его матьвсе-таки не была отравлена. Именно в тот миг, когда он этому поверил, Екатеринаотпустила его. Она видела его насквозь с грубой прозорливостью, он же тщетностарался проникнуть в глубины ее непроницаемого взгляда. И тогда юношу охватилстрах: в нем опять ожило то первоначальное ощущение, с которым он вошел вкомнату наверху, — вошел как судия и мститель. «Убийца!» Дважды удержался он ине произнес этого слова, и не только из осторожности, как опытный царедворец,но и потому, что старуха действительно внушила ему какое-то дурацкое, слепоедоверие. «В таких случаях молодость — плохой советчик, по крайней мере меня онаобрекла на полное бессилие!»

Он быстро отыскал знакомое окно. Нет, он все-таки не ошибся! Лицо тут жеснова исчезло, Генрих не успел его рассмотреть; за ним следили, он чувствовалэто. Проверяли, осталось ли что-нибудь от его ребячьей доверчивости? «Самаямалость, мадам Екатерина! Я знаю далеко не все, и даже отчего умерла моямать-королева, не знаю наверное! Но я не забуду никогда, что из двух искусствваших соплеменников — составления ядов и благородного зодчества — вам доступнотолько первое. Вы злая фея, если только вы фея. Мне предстоит здесь изведать,что такое ужас, но при этом я должен смеяться. А про своего толстого сына онасказала, будто он бешеный».

Генрих снова направился к Карлу Девятому, но уже гораздо медленнее. Тот всееще не замечал его. Вернее, он отвел свой косящий взгляд и сделал вид, будтозанят только собаками. Две собаки подрались. Король, начал науськивать их другна друга, и они сцепились еще яростнее. Тогда он крикнул, перекрывая лай ирычание:

— Обе надоели! Пусть загрызут друг друга!

После такого приема, еще более глупого, чем неучтивого, Генрих повернулся,чтобы уйти. Тогда, Карл бросил свое занятие и пошел за ним. — Наварра! Что вамсказала моя мать-королева? — И скосил глаза. А Генрих решил: «Он, видно, ждалменя здесь внизу с большим нетерпением».