Молодые годы короля Генриха IV - Манн Генрих - Страница 136

Она сделала все, чтобы ошеломить его, надела на свое статное тело прозрачныеодежды, опрыскала спальню душистой водой; волосы, черные, как вороново крыло(впрочем, уже крашеные), пышные груди, серебряные звезды, осыпавшие ее сголовы до ног; затем оглядела себя и решила, что всего этого достаточно, хотястрасти и оставили на ее лице свои разрушительные, следы. «Тридцать шесть лет— другой мужчина решил бы, пожалуй, что поздновато, — говорила себе знатнаядама. — Но не двадцатилетний увалень-монах, который в первый раз за свою жизньувидит постель герцогини». Спросила она себя также: «Что мне делать и далеко лия должна зайти?» Насколько того потребует дело, отвечали ее сильные полныеплечи, которые то поднимались, то опускались.

«Я знаю, к чему стремлюсь, и хочу дойди до конца. Этого нет у мужчин, даже умоего обожаемого Гиза, который вот-вот должен взойти на французский престол.Нужно нанести всего лишь один, один-единственный удар, а это его и пугает; но несестру. Она в конце концов нанесла бы такой удар собственной рукой. Рука у менясильная, тело не слабее, чем у брата, плечи широкие. Я сама могла бы статьгероем в нашем роду, если бы не кое-какие мелочи, которые делают меня женщиной;вот я ими и воспользуюсь».

Она подала знак, прибежали слуги, привели монаха, втолкнули его в комнату исейчас же закрыли за ним дверь. Богиня осталась наедине с каким-то коричневымсозданием, оно явилось с улицы, и от него ужасно воняло. Душистая вода былабессильна против запаха немытого тела, и он тотчас заполнил комнату; но дамамужественно стерпела. Она заговорила с монахом, а тот таращил глаза,причмокивал толстыми губами, и, засунув руки в широкие рукава своей монашескойодежды, этот увалень потирал их; видно, он бы охотно вытащил их оттуда ипощупал живую плоть. И никакой робости, ведь нынче все перемешалось, всемодинаковая цена в глазах священной Лиги. Посмотрите, что делается на улицах,хотя бы за бочками с песком: лежат друг на дружке офицеры да рыцари — мы ихприкончили. А жены нам остались. Хе-хе! Возвышенная молодежь, — так она,кажется, говорит.

— Как тебя зову!? — спросила герцогиня столь строгим тоном, что молодчикиспугался.

— Вы же знаете, — пробурчал он. — Сами сверху позвали меня. «Яков, где ты?»— крикнули вы. Ну вот, я здесь! Дальше-то что?

— Стань на колени! — решительно приказала герцогиня. — Возьми свои четки имолись. — Ее сила и власть над ним были безграничны, она поняла это, услышавего бредовое бормотание. Она посещала его в сновидениях, уже с прошлого раза,когда говорила с балкона. Коленопреклоненный, исповедался он ей в своейпрезренной и несчастной участи: он впал в грех, поэтому его и отправили измонастыря в Нафиж, чтобы он совершил какое-либо деяние. Нанель усиленно внушалему: плотский грех можно искупить только деянием. — Каким же? — спросилагерцогиня. Он не знал. Монахи, воспитывавшие его, пока не касались этоговопроса. Монахи то и дело подготовляют цареубийц, а потом не пользуются ими.— Ты мой, ты принадлежишь мне, — властно заявила она, — Я могу совершить надтобой что захочу. Могу сделать тебя невидимым. Встань, отворотись к стене. —Она ушла в конец комнаты и принялась искать: — Яков, где ты? — Он слышал, какона несколько раз повторила тот же вопрос, но не отозвался.

«Вот я и в самом деле сделался невидимым, хе-хе!» — сказал он про себя; ноничего больше ему на ум не пришло. И сердце его от этого не заколотилосьсильнее.

— Яков, пойди сюда и коснись края моего платья, тогда ты опять станешьвидим.

— Да я вовсе не желаю становиться видимым, — пробурчал тот, — разве что выпозволите мне потрогать не только край.

Все же он пришлепал в своих сандалиях; но прежде, чем он схватил ее запрозрачную одежду, она сказала, правда, вполголоса, но с устрашающейсвирепостью:

— Яков! Ты должен убить короля!

Как ни тупо было это человеческое существо, но оно покачнулось, лицопосерело, монашек долго не мог вымолвить слова, наконец из груди его вырвалсяжалобный стон. Пока он безмолвствовал, он видел, как ужасы вечного проклятия,подобно языкам пламени, вырываются из уст этого дьявола в образе дамы. Под еепокрывалом он вдруг разглядел конское копыто, да еще какое!

— Слушайся меня, Яков, тебя ждет блестящая судьба. Если ты убьешь короля,три твои желания будут исполнены. Ты можешь требовать кардинальскую шапку. Тыбудешь богат. Третье я подарю, тебе сама. — И она без обиняков предложила емусвои прелести. Голос ее стал воркующим, она всячески стала обольщать его,увидела, что он дрожит, как осиновый лист, что у него течет слюна, и, приведяэтого дуралея в подобное состояние, она открыла ему, что король — такой жечеловек, как и все. И умирает всего один раз и остается мертвым навсегда. — Атебя пусть они ищут, ты же невидим. Яков, где ты?

— Хе-хе, у тебя! — отвечал он, покряхтывая от удовольствия, ибо наконецпонял и уже ни о чем не тревожился.

— Но только когда ты убьешь короля и сделаешься кардиналом. Только кардиналможет прийти ко мне! — Это она сказала холодно и пренебрежительно, быстроокинув взглядом стоявшего перед нею парня. «Слишком жирен этот олух, чтобыловко заколоть Валуа. Пусть сначала попостится, а для прояснения мозгов пустьпринимает с пищей порошки, хоть он и так — точно воск в моих руках. В монастыреего запугают огненными бесами на случай, если этот осел вздумает кобениться. Даон и не будет, теперь он мой». Тут она дернула шнурок звонка.

— Вывести вонючку и проветрить здесь!

Она подошла к окну, как была, полуголая, а внизу сбежалась целая толпавозвышенной духом молодежи, чтобы лицезреть ее особу. Она спокойно дала имповосхищаться собой, ибо окно доходило до полу. В своей страстной гордости онаперерастала самое себя, и солнечный глаз неба, на который она смотрела, неослеплял ее.

— Я — дерзну.

Ночь с убийцей

Когда последний Валуа бежал из замка Лувр, он вспомнил о своем кузенеНаварре, и ему захотелось, чтобы тот был здесь, рядом. «Будь он со мной, Парижстал бы все же немного поменьше — стольким бы мы отрубили голову. Этот городслишком огромен, надо пустить ему кровь. Я единственный король, которыйпостоянно жил в нем и украшал его своим королевским двором. Публичная казньГиза должна стать народным празднеством».

Разгоряченный и озлобленный, бедный король все же мог без помех предаватьсясвоим мыслям. Гиз тайком оставил для него один незанятый выход, и король бежалс согласия своего врага, который наконец от него отделался и захватил власть встолице. Перед каретой короля шла его гвардия, он ехал шагом до своего новогоместопребывания, ни на миг не забывая о своем кузене Наварре. «О, если б явыслал ему навстречу Жуайеза и мое лучшее войско, но не для того, чтобы он егоразбил, нет, — чтобы они, объединившись, двинулись на Париж и освободилименя!»

Однако, поразмыслив, он признал, что это было бы невозможно. Егокатолическая армия не захотела бы подчиниться такому приказу. «С другойстороны, если бы кузен-протестант дошел до Парижа, мне пришлось быраспроститься с короной», — так сказал себе Валуа, хоть и не вполне уверенно.Он был слишком несчастлив, чтобы именно сейчас покончить со своим недоверием.Наоборот, он держался за него, только оно придавало ему сил. «Да и с жизнью мнебы пришлось расстаться», — настаивал он из упрямства.

Сам Генрих очень боялся яда, вот уже два месяца, с тех пор как умер егокузен Конде. Принца Конде отравили, и сделала это его собственная жена, какпредполагал Генрих. Он тут же решил, что на это способна и бедняжка Марго, ибо,попав во власть бессмысленной ненависти, она утратила всякое душевноеравновесие. Генрих, который любил поесть и прежде повсюду беззаботно заходил вгости к своим подданным, вдруг требует, чтобы ему готовили в запертой кухне,под особым наблюдением. Кузена Конде рвало всю ночь. На другое утро онзавтракает стоя, намеревается сыграть в шахматы, но опять начинается страшнаярвота, и он умирает; кожа тут же начинает чернеть. «Я оплакиваю в нем то, чемон мог быть для меня. А такого, какой он был, — мне его не жалко».