Минерва - Манн Генрих - Страница 42

Вдруг Зибелинд заметил, что Мортейль смотрит на него, сморщив нос, очень свысока и с подозрением в холодных глазах. Зибелинд понял это подозрение; он подскочил кверху.

— О небо, теперь этот остроумный человек приписывает мне сластолюбивые чувства по отношению к мальчику, — громко и внятно сказал он проходившему мимо Якобусу. Художник остановился. Зибелинд овладел собой.

— Он, надо вам знать, предполагал раньше то же самое у Сан-Бакко. Впрочем, я беру на себя и это. В данный момент я утопаю в самоуничижении, уверяю вас… Это, вероятно, удивляет вас. Я сегодня несколько раз заявлял, что очень тщеславен. Да, любезнейший, это было тщеславие человека, который, весь израненный и изъеденный культом своего презираемого «я», хотел бы заставить верить самого себя, что придает значение мирской суете. Как только он начинает чувствовать по-настоящему, мнение невежественных счастливцев даже не безразлично ему, — ему противно, если они по ошибке думают о нем что-нибудь хорошее. Но своей шумливостью он опьяняет себя до жажды любезности и теплых рукопожатий и, чтобы избавиться от своего несчастного ясновидения, накладывает на себя румяна истерического тщеславия.

Он вдруг оборвал. Дыхание Якобуса становилось все прерывистее. «У него такой вид, как будто он хочет броситься на меня», — подумал Зибелинд.

Но Якобус сказал очень холодно:

— Неужели вы не замечаете, что никогда не перестаете носиться с собой? Когда на вашу долю выпало счастье, вы до тех пор копались в нем, пока оно не разлетелось вдребезги. Теперь вам плохо, и вы метите обнажением всех своих злополучий. Вы глубоки, о, да, вы вечно докапываетесь до зловонных глубин и притом всегда в своем собственном «я». В этом ваша наивность: в интересе, который должно возбуждать ваше «я», вы никогда не сомневаетесь. Совершенно напрасно, потому что вы совсем неинтересны. Удивляйтесь, сколько хотите!

И он повернулся к нему спиной.

Зибелинд и в самом деле был удивлен. Мало-помалу его обдало жаром, и ему захотелось затопать ногами и закричать: «Я не интересен? Я не интересен?»

По знаку герцогини Якобус подошел к ней. Он нагнулся над ее креслом.

— Итак, в виду того, что иначе отпадут листья… — сказала она. Он тотчас понял.

— Вы должны прибавить: и ваши собственные листья могут увянуть.

— Как это невежливо!

— Мне не до вежливости. Теперь, в эту минуту, вы — Венера, зрелая и выхоленная. Ваша красота не может больше возрасти и еще не уменьшается. Это момент, который не вернется. И также мой момент — единственный; только в нем живет творение, и оно умерло бы вместе с ним. У каждой цели нашей жизни мы встречаемся. Несомненно, никогда два человека, в этом особенном смысле, не были так тесно связаны, герцогиня, как мы. Как сильно я чувствую это! Мы созданы для того, чтобы возвышать друг друга, делать друг друга изысканнее, великолепнее, помогать друг другу в достижении совершенства, и, наконец, на высоте, боготворить один другого без желаний.

— Какие пламенные слова!

— Это правда, они не нужны. Вы и без того сделаете все, что я хочу, станете моей возлюбленной и моей моделью.

— Серьезно, я не буду больше слушать.

— Это не поможет вам. Вы уже раз выслушали меня: между нами лежал умирающий свидетель, который не выдаст ничего из услышанного. Этого нельзя изменить.

— Раньше, когда вы поделились с нами историей жестокой Мадонны, — знаете, что я собиралась отказаться от знакомства с вами? Я не делаю этого, заметьте. Я не боюсь быть скомпрометированной вами. И я не хочу, чтобы вы вообразили себе это. Ваши желания и мысли остальных — все это только игры вокруг меня.

— Я знаю, вы остаетесь недоступной.

— Потому-то ваши притязания так чудовищны?

— О, с вами, герцогиня, нужно идти напролом, хотя бы и рискуя сломать себе шею. Перед вами нужно разыграть сверхчеловечески сильную, не останавливающуюся ни перед чем, мужественность. Простой мужской любви вы не понимаете; она не достигает до вас. Ваше естественное убеждение, — что вы единственная в своем роде, недоступная остальному человечеству и неспособная приблизиться к нему. И вы, действительно, таковы! Вы не можете, не обманывая себя, стать чьим-нибудь другом! Как вы достойны сострадания! Даже в любви — и какой любви! — с вами возможна только вражда, — еще хуже: внутреннее отчуждение.

Он увидел, как она испугалась, и его бросило в жар от желания заключить ее в объятия.

— Простите, — беззвучно сказал он, — это были только злые слова. Я буду любить вас во всем вашем одиночестве. Забудьте боль, которую я только что причинил вам. Мы будем очень любить друг друга и не будем мучить один другого.

— Будем надеяться, — ответила она.

— Мы достаточно боролись друг с другом прежде.

— Это, по крайней мере, верно. Я жажду покоя. Вы оставите меня на даче несколько времени одну. Я возьму с собой только Нино.

— Вы напишете мне, когда мне приехать?

— Не знаю… Фрау Беттина!

— Герцогиня?

— Я скоро напишу вам и попрошу вас навестить меня. Вы приедете?

— Да.

Клелия молча ломала руки. «Она слишком глупа!»

— Джина, — сказала герцогиня, — вам надо было привести в порядок дела у себя на родине. Когда вы уезжаете?

— Я уехала бы сейчас, но Нино не хочет.

— Ты не хочешь?

Он посмотрел ей в глаза.

— Нет.

— Тогда поезжай на дачу со мной, пока твоей матери не будет здесь. Мы будем совершенно одни друг с другом и будем очень счастливы.

На следующий день они уехали. Вечер был уже близок, когда они поднялись на гору к вилле. Нино замолк; он думал: «Я сижу на этих шелковых подушках возле моей Иоллы, я увожу ее в волшебный замок. Он окружен густой чащей. Никто не может проникнуть к нам. Я поклялся себе, что это будет так. Но думал ли я в самом деле, что это будет?»

Холмы с виноградниками и поля с масличными деревьями медленно поднимались вверх. Дорога вилась по ним между серыми стенами, на которых цвели узкие ряды бледно-красных роз. «Они стоят так тихо, прямо и благоговейно, — подумал мальчик, — как розы на старых картинах, стоящие на страже перед Мадонной».

Вдали, высоко в воздухе, среди волнующихся верхушек деревьев выступила лестница — несколько узких ступенек; под ними снова смыкались деревья.

— Там мы поднимемся наверх, — сказала герцогиня.

— Там мы поднимемся наверх, — повторил он, не понимая этого, не веря в это. Лестница вдали, высоко в воздухе, манящая среди вьющейся зелени и исчезающая, кто знает куда, вероятно, в мир сказки, — по ней он поднимется с Иоллой… Этого блаженства нельзя было вынести. Он вздохнул.

— Я хотел бы, чтобы мы никогда не приезжали, — тихо сказал он.

Она засмеялась.

— Ну, что ж. Как свежо пахнет вся эта листва. Здесь солнце мягкое и благостное. Ты знаешь, от каналов очень несло гнилью.

Она вспомнила, как безрадостно скользила в узкой тени ее гондола. Медное небо тяготело над безгласными дворцами. «Я хочу отдохнуть», — подумала она. Она вздохнула полной грудью, ее взгляд скользнул по лабиринту виноградных лоз, по широким серебряным волнам маслин, по мирной, солнечной равнине. На холмах лежали тени от облаков. По откосу, озаренные последними лучами или прячась в сумраке, насторожившись, стояли виллы. За ними высилась синевато-черная стена хвойных деревьев. Повсюду среди гирлянд сверкающей или матовой зелени выступали каменные острова. Башни с зубцами, стены, галереи с колоннами, длинные флигеля замков были раздроблены на куски тенью от сплошных масс деревьев или, ослепительно сверкая, вырезывались в дымке дали.

— О, отсюда далеко… до него. Здесь я в безопасности.

От невидимых клумб у их ног, из-за заборов, доносился запах гелиотропа. Лошади фыркали, с их морд слетала пена, легкая и блестящая. Над полем, внизу развевался розовый покров, точно вышитый на бледной ткани масличных листьев.