Минерва - Манн Генрих - Страница 38

«Так выглядит любовное счастье», — сказала себе герцогиня. Он зловеще привлекал ее.

— Так вы были в Киодже?

— В Киодже, герцогиня!

— С каких пор?

— Со вчерашнего утра!

Он сиял. Немного румян и несколько штрихов угля усиливали это сияние. Они сообщали носу чуждый ему изгиб и искусственно придавали щекам узкие очертания, тонкие и надменные.

— Скажите, вы очень счастливы? — быстро и жадно спросила она.

— Безмерно! Больше, чем человек в состоянии себе представить! Ведь, если хорошенько подумать, я люблю леди Олимпию уже семь лет, — конечно, еще с тех пор: что вас так испугало, герцогиня? — и считал обладание ею таким же невозможным, как летание. И вот…

Он сложил руки.

— И вот она научила меня летать.

— И вы ни о чем не жалеете?

— О чем же?

— Ну, ведь прежде вы хотели истинной любви, не чувственной, бесформенно мистической?

— Это была бессмыслица! Господи, что это была за бессмыслица!

— Вы верили в нее. Но формы леди Олимпии были сильнее. Они ворвались в ваши чувства аскета и плачевно растоптали ваш сад из лилий и майорана… А ваш союз для охраны нравственности?

— Хотите знать все? Сознательно или нет, я примкнул к союзу только из-за моего слабого сложения. Я думал, что все это мне не по силам. Это была ошибка, мои силы позволяют мне много, смею сказать, необыкновенно много: это… мне доказали. Впрочем, как безразлично мне это теперь! Я люблю и любим!

— Тем лучше.

— Обратите внимание, герцогиня, на мой здоровый аппетит. И что такое хорошее старое бургундское, я узнаю в эту минуту, поднося стакан к губам. Поймите это буквально. Счастье в один день сделало из меня нечто совершенно новое, оно, так сказать, перенесло меня на другую духовную половину мира. Из мира презренных я вдруг перенесся в мир желанных. Вы можете себе представить, как странно у меня на душе. Ко всем предметам что-то прибавилось, что-то радостное. Мое блаженство полно; мне даже завидуют.

— Кто же?

Она подумала: «Так как леди Олимпия не пренебрегала никем»…

— Якобус. Бедняга ведет себя так шумно с горя. Он громко заявляет, что завидует мне, — чтобы этого не подумали. Вы не думаете, что это так?

— Кто знает.

Она думала:

«Как должна была я разжечь его, если он зарится на это счастье!»

— Ах, я был бы так доволен, если бы мне завидовали.

— Это нехорошая черта, счастье вас портит.

— Мы, счастливцы, следуем своим инстинктам. Только не копание в чужих душах! Только не самомучительство: как отвратительно все это! Духовная жизнь вообще достойна презренья; она бывает только у несчастных.

— Духовная жизнь до сих пор давала вам превосходство над… нами.

— Благодарю за такое превосходство. Я не хочу духовной жизни. Не хочу ничего знать, ничего видеть… Впрочем, Якобуса я примирю с собой. Я сделаю вид, что верю, будто он обладал леди Олимпией до меня.

— Ведь вы оскорбляете свою возлюбленную!

— Какие громкие слова! Что значат подобные вещи, когда любишь и любим. Она поняла бы меня! Я чувствую потребность привлечь всех на свою сторону, чтобы увеличить свое счастье. Мир и дружба… Позвольте мне, герцогиня, сказать это всему обществу.

Он выпил свой стакан, снова наполнил его бургундским и постучал о него.

— Милостивые государыни и милостивые государи! Мы, как вы знаете, чествуем двух героев, которые, если бы это от них зависело, довели бы дело до того, что мы не могли бы их больше чествовать. К счастью, это не удалось им. К еще большему счастью, они протянули друг другу руки. Будем жить все рука с рукой! Будем счастливы! Любить и быть любимыми — вот единственное, что идет в счет… Леди Олимпия сейчас будет! — вставил он, глядя на часы. — Идти туда, куда влекут нас чувства, без сомнений, без торопливости, без обязанностей и по возможности вдвоем. Наслаждаться всем, чем обладает мир. Вчера еще мы, леди Олимпия и я, в Киодже, обдумывали, как мы, если бы это было возможно, распределили бы по Европе часы нашего дня. Мы решили после полудня есть крабов в маленьком курорте на Балтийском море; когда на берегу там станет слишком прохладно, закончить прогулку в Венеции, на Лидо; свободный час перед обедом провести на Итальянском бульваре; пообедать в Риме, в маленьком салоне у Раньери; вечер разделить между Скалой и лондонским концертным залом; после этого съесть в Вене порцию мороженого и лечь спать при открытых окнах на берегу Альпийского озера.

Он нежно осмотрел свой искрящийся бокал.

— Будем счастливы: это так прекрасно! Выпьем за наших героев!

Нино выпил свое вино и незаметно встал из-за стола.

«Что мне здесь делать! Какой неудачный день! Я не сижу возле своего большого друга. И Иолла не сказала мне еще ни одного слова. Фиалки на кружевах у ее шеи я видел два раза, и раз мельком ее профиль. Она опустила ресницы: тот, с кем она говорила, наверно почувствовал тихое дуновение: они так длинны.

И я все время сидел, облокотившись о стол. Мортейль заметил это и показал своей соседке. На днях два осла из лицея видели меня с ней. Как они жалки, ни один не любит, как я! Но если бы у них явилось подозрение, — если бы они посмели высказать его: я думаю, я задушил бы их!

Ах, почему я не сильный и не взрослый! Какое блаженство вызвать на дуэль этого Мортейля! Неужели это в самом деле невозможно? Ведь мне уже четырнадцать лет. Дядя Сан-Бакко должен быть отмщен. Уж я отплачу этому дураку за то, что он недавно сказал: «Этот мальчуган совсем влюблен», — он это сказал прямо-таки презрительно. Остальные кивнули головой, с какой-то лицемерной и вежливой нежностью, как будто об этом и говорить не стоит. Пусть бы они лучше молчали! Они еще увидят! Как они могут так поступать со мной — со мной!»

Он, не поднимая глаз, пробежал ряд маленьких комнат. Его остановила запертая дверь: он свернул в боковой коридор. Вдруг он остановился в изумлении.

«Куда я попал? Здесь все еще есть комнаты, которых я не знаю. Там стоит кровать; но зал велик, полон воздуха и расписан, как все остальные. Дверь и окна открыты; я думал, что в спальнях дам пахнет всякими эссенциями. Кровать железная и очень узкая. Вокруг нет никаких вещей; не видно даже, чтобы здесь кто-нибудь мыл когда-нибудь руки… Кто может спать на этой кровати?..

Нет, я не буду лгать! Я отлично знаю, что она спит на ней… А вот лежит и чулок, его забыли здесь. Мне хочется поднять его — почему нет? Теперь мне было бы стыдно, если бы я не сделал этого… Он длинный, длинный, блестящий и черный; на ощупь он невероятно мягкий, — это, конечно, шелк. Его несомненно уже носили, мне стоит только всунуть в него руку — вот так, — и он сейчас примет форму ноги… Сердце у меня уже опять подкатилось к горлу. Иногда я думаю, что у меня порок сердца. Но мне все равно, пусть будет, что будет… А Иоллы ноги, как у самых прекрасных женщин на картинах — я уже не помню, на каких. Как странно, я вдруг вижу целый клубок больших голых ног. Все нарисованные женщины протягивают мне свои ноги, — но они топорны, фуй, топорны в сравнении с ногами Иоллы».

Мысли его вдруг смешались. Он сильно побледнел и в страстном самозабвении закусил губы. Прежде чем он отдал себе отчет в том, что делает, руки его уже распахнули бархатную куртку; они расстегнули рубашку и прижали торопливо свернутый чулок к сердцу. Оно глухо застучало; шелк стал теплым. Мальчик выглянул из окна на медленно движущуюся воду внизу. Он не испытывал стыда, но неясные, полные соблазна картины тяжело и мучительно волновали его.

Вдруг он бросил чулок, застегнул платье и вышел из комнаты.

«Они опять заметят это. Они видят это по моим глазам, я не знаю, каким образом. Одно слово со стороны этого Мортейля! Я ненавижу его почти так же, как моего отца, — разве может кто-нибудь быть хуже, чем был он? И я ненавижу его, конечно, больше, чем аббата Фриули и господина Тигретти, моих частных учителей. Эти лицемеры и мелочные мучители, — разве кто-нибудь может быть более жалким, чем они?»