Минерва - Манн Генрих - Страница 18

Их образы завладевают моей душой: я становлюсь, как они, надменной и властной. Я начинаю жить расточительно, не останавливаясь ни перед чем. Вдруг передо мной открывается изваянный лес этого двора. Точно терновая изгородь расступается перед этим волшебным замком. Вдоль всего ряда лоджий волнуются каменные листья, цветы, корзины с плодами: они шевелятся под потоком гордых голосов тех, кто стоит в окнах. По гигантской лестнице медленно, со звоном и шелестом, спускаются люди: они оборачиваются в мою сторону, они знают меня!»

Она отправлялась на площадь Св. Марка, пустынно томившуюся под тяжестью полудня. Аркады прокураторов окружали ее пышность, и словно корона на ее горячих подушках, ослепительная и священная, лежала церковь. Ее сказочные формы стремились ввысь, яркие до одурения. Сотни драгоценных камней сверкали, безумно-роскошные и жестокие. Ангелы на верхнем своде касались золотыми крыльями горящей синевы.

Из дворца дожей, между короткими, толстыми колоннами, которые покинула герцогиня, вышел человек в остроконечной красной шапке, с золотой повязкой на лбу; на плечах у него был длинный плащ, весь из золота. Рядом с ним шла женщина в золотой парче, с крупным сказочным жемчугом на пышной шее и спадавшей до самых ног золотой цепью вокруг талии. Ее окружали мужчины, одни в пурпурных одеждах, другие пестро разодетые, точно павлины. Ее шлейф несли стройные юноши с гладкими желтыми волосами, закрывавшими уши, с бархатным обручем на голове, с маленьким передником вокруг бедер; в их полузакрытых глазах светилась гордость собственным целомудрием. Показались сопровождавшие дарохранительницу епископы в своих жестких далматиках с расписными золотыми краями. И купцы с суровыми и набожными лицами. И маленькие обезьяны, одетые в ярко-красное, на неуклюжих страусах. И женщины с диадемами в пушистых золотых волосах, струившихся по черным одеждам. Они тщательно складывали ладонями вместе свои маленькие бледные руки.

Они шли по площади. Складки тяжелых облачений едва шевелились, шаги пажей были слишком легки, чтобы их можно было услышать. Они исчезли в преломившемся стократ солнечном луче.

Теперь приблизились другие, мелкими, торопливыми шагами, с шелестом, шумом, жестами, с лавровыми венками на коротких волосах, уверенные в своей грации и силе. Их пальцы, сильные и тонкие, играли рукоятью меча, точно перебирали струны гитары, и лепили в воздухе вырывавшиеся слова, точно воск. Насмешливыми и дикими губами, окруженными рыжими шрамами, они произносили стихи. И им отвечали темноглазые женщины в белых камчатных, затканных золотом платьях, с рыжими локонами, блистающими лбами и нежными ланитами, — а их сверкающие, как перламутр, груди, блистали над корсажами из горностая. Их руки с голубыми жилками, тяжелые от колец, ласкали головы борзых собак. Они остановились, — и вдоль их серебристо-белых, звенящих драгоценностями рядов, сквозь придворный штат из богинь и фей, медленно прошел в черном плаще и черном берете седеющий, с усталыми чертами, император.

И разом при виде старика, сопровождавшего императора, богини преобразились в земных покорных женщин. Они знали: это с его кисти упало то пятно на императорскую руку, которая вознесла его. И они думали о часах пытки на деревянных террасах высоко над дворцами, где они сушили на палящем солнце золотую краску в своих волосах; о тревожных совещаниях с знаменитым аптекарем, что надо делать для красивой шеи, что — для красивого живота, что — для красивой груди; и, наконец, о страшной и блаженной минуте, когда они сбрасывали перед старцем у мольберта свои пышные одежды. У самой гордой из них еще содрогалось под богатым одеянием тело при воспоминании о неумолимом взгляде, которым он исследовал его, когда оно было нагим… Но он прошел мимо, — и ее тело объял теплый трепет, как будто его снова ласкали звуки органа, на котором играл возлюбленный, в то время, как оно было нагим.

И они двинулись дальше, снова богини, окруженные кривыми саблями и опахалами гигантов-негров в желтом шелку. За ними шли нежные отроки в сверкающих одеждах; их хрупкие члены ясно обозначались под мягкими, расписными тканями, широкие рукава придерживались золотыми запястьями, красные шапки были надеты набекрень, а волосы под ними были связаны шелковыми шнурами. Вперемежку с ними, со звоном и мрачным блеском, шли закованные в панцири воины, и светлые юноши казались слитыми с ними, как тело с железом.

Они прошли дальше; их колонны поглотило яркое солнце. Тогда приблизился еще один, — воин, весь в алом бархате. С золотой пуговицы на левом плече ниспадал плащ. На золотой груди грозила и кричала Медуза. Из-под золотого шлема выбивались кудри. Шлем был остроконечный, увитый арабесками и украшенный серебряным грифом.

Герцогиня ждала в узкой тени колонны, далеко оттуда, в конце площади. Она сделала два шага и вышла на свет. Вдруг далекий воин повернул к ней свое страшное лицо. Они узнали друг друга — Сансоне Асси, кондотьер республики, и его правнучка Виоланта. Он любил ее; у нее было то, чего он требовал от женщин: созревшее тело и ум, полный ясно очерченных образов. Она могла описать ему заранее картину — напоенную красками картину триумфа в память его победы над городом, которым он зверски овладел после многолетних хитростей. В античном шествии, где он был Марсом, она могла участвовать в качестве Афины Паллады, в шлеме и с дротиком.

Ей было тогда тридцать лет, и она вспомнила один день из того времени, когда ей был двадцать один год: она стояла на балконе палаццо Асси, на Пиацца Колонна в Заре, и смотрела на процессию солдат, священников, придворных, народа; на хоругви, красные балдахины, сверкающие мундиры и крылья ангелов на детских плечах. Замер последний молитвенный ропот, — и вдруг все зашумело, заликовало, и все шпаги приветствовали ее — точно серебряная птица пронеслась в полуденном свете.

Теперь, в полдень другого дня, по площади Св. Марка прошел Сансоне Асси, который умер стоя, истекая кровью, со стихом Горация на устах. Он приветствовал ее своей длинной шпагой в красных, чеканных ножнах. Над ним вздымались и ржали медные кони, на церковном портале, — еще несколько мгновений, и он скрылся из глаз герцогини.

Его место заняла новая толпа больших детей, хитрых и остроумных, как Труфальдино, и простодушно неловких, как Пульчинелло; ленивых и обжорливых, как Тарталья, и хвастливых, как Спавенто. Они чванно выступали в своих кружевах, затканных халатах, придворных одеждах — вперемежку с пестрыми греками, турками и левантинцами, и улыбаясь и щебеча, дурачились с женщинами, игравшими в прятки под домино, и смешными безжизненными масками с накрашенными губами и веками. Хлопали веера, журчал смех, площадь была покрыта будками шарлатанов, подмостками театров марионеток и кафедрами проповедующих монахов. Под каждой аркой судебных зданий манило кафе, и жужжал игорный зал. Накрашенные аббаты, старые и молодые франты, любители фараона и должностные лица, сыпавшие двусмысленными стишками, — все стремились туда с мальчишеским шумом. Маклеры любви предлагали им аристократических дам, а кроткие, прекрасные и услужливые куртизанки — себя самих. Они увлекали мимолетных возлюбленных под увенчанные мраморными статуями аркады; там можно было увидеть больше женщин на земле, чем на ногах. Они ждали у дворца дожей патриция; выходившего из совета. Статные аббатиссы, спорили о чести прислать в любовницы новому нунцию юную монахиню из своего монастыря.

Мимо прошли господин с дамой. У дамы была молочно-белая кожа, и точно нарисованные пастелью, лежали в мягком углублении между плечом и грудью и в пепельно-белокурых волосах бледно-лиловые ленты. Она плутовски показала герцогине черную мушку в углу своего бледного ротика. Напудренный кавалер в атласе и розах с улыбкой кивнул своей последней родственнице: секунда — и Пьерлуиджи Асси со своей дамой танцующей походкой пронеслись мимо. Они любили друг друга: украшенная розами гондола ждала их за причудливыми арабесками того храма у подножия розовых ступеней в шелковой воде, под сиянием неба, золотисто-голубой балдахин которого охранял празднества на этом мраморном острове.