Голова - Манн Генрих - Страница 72

Терра опустил глаза; ему показалось, что он понял. Ему следовало увезти дочь: эта мысль приходила в голову и ей и ее отцу. Она надеялась таким путем добиться своего. Отец же думал произвести соблазнителя в тайные советники, отдать ему дочь, и дело с концом. Так была бы устранена угроза в самом слабом месте; чего не сделаешь ради власти… Терра боялся поверить, что и это можно сделать ради нее; он испуганно поднял глаза. Ланна весь побагровел. Правда, он уничтожил целое блюдо пирожных.

Рейхсканцлер встал; Терра попросил разрешения откланяться, так как он давно заприметил старого знакомого, господина Гуммеля.

— Писателя? Моего друга? — переспросил рейхсканцлер. — Идите, я сейчас, только узнаю у Иерихова, что там еще выкинула пангерманская шайка.

Совершенно верно, это был Гуммель из «Всемирного переворота»; он стоял вдали от людского потока, все еще одиноко стоял у вазы, посреди первой гостиной. По памяти Терра его бы не узнал, но нынешняя его физиономия часто мелькала в иллюстрированных журналах. Он сбрил бороду, лоб у него стал выше, фрак сидел безукоризненно. Приблизившись, Терра заметил, что, несмотря на морщины, он казался моложе прежнего Гуммеля, который голодал. Подойдя вплотную, Терра, правда, увидел жесткие складки по углам рта; беспутному бродяге они были так же чужды, как и чопорная робость, с какой теперь держал себя знаменитый писатель.

— Вы меня не знаете, господин Гуммель, а я знаю вас только как большого мастера, которого знают все, — церемонно начал Терра. — Когда, много лет назад, нам случилось обменяться несколькими словами, вы еще скрывались в облаках, а я был безвестным юнцом. Не пугайтесь, я не притязаю быть вашим старым знакомым. Я полон такого уважения к вам, словно вы только что сошли с Олимпа.

Он несколько раз повторил то же самое, но другими словами. Гуммель усмехался, обнажая искусственные зубы, — собственные пали жертвой невзгод юности. Цветистые фразы Терра были ему, как и Ланна, далеко не безразличны.

— Я вас знаю, — милостиво произнес он и тут же осведомился: — Какое из моих произведений вы больше всего любите?

— Разве я осмелюсь одно предпочесть другому? — залепетал Терра. — Повсюду ваше глубокое сострадание к нам, людям… А мы и в самом деле словно с виселицы сорвались… — закончил он четко и резко.

Гуммель испугался. Подошел Ланна. Через переполненную гостиную он шел молодцевато и важно, а в пустой показался разочарованным и одряхлевшим.

— Вы даже не представляете себе, как утомительно руководить политическим детским садом, — сказал он, глубоко вздыхая. — Великие умы нации мне в сущности ближе, чем ее деловые люди. — Обращаясь к Терра: — С моим другом Гуммелем я провожу редкие свободные часы у себя в библиотеке.

Но это дошло и до слуха других. Кучка льстецов начала скопляться поблизости от рейхсканцлера. Оттуда неслись замечания:

— Группа выдающихся личностей! — Первый государственный деятель с крупнейшим писателем! — Таких друзей у Бисмарка не было. — А со вторым он отменяет смертную казнь! — Канцлер — сеятель культуры.

— Император противник нового направления, как вам известно, — сказал Ланна тоже достаточно громко. — Я же, наоборот, и в этом сохраняю свою независимость. Именно это и нравится императору. Он отнюдь не филистер. — И тихо добавил: — Сейчас их отвлекут, начнется музыка.

В самом деле, графиня Альтгот собрала своих гостей во второй гостиной вокруг рояля. Из галереи появилась совсем юная девушка со всеми признаками огромной самонадеянности; следом за ней шел красивый мужчина, ее искусный аккомпаниатор. За аплодисменты, которыми ее приветствовали, она поблагодарила, как за должное, и начала какой-то романс. Под прикрытием музыки Ланна разоткровенничался со старыми друзьями.

— Моему другу Гуммелю можно уже через полчаса вторично рассказать величайшую сенсацию, потому что он успеет позабыть ее. А у вас, Терра, особый взгляд на политику, мы с вами понимаем друг друга. То, о чем я должен молчать в рейхстаге и что предпочитаю утаить от собравшихся здесь двуногих зверей, я могу рассказать вам, людям, единственным людям, попавшим сюда, и тем облегчить душу. — Небольшая торжественная пауза. — Нам предстояло совместно с Францией и Россией сделать представление в Лондоне касательно буров. Но мы выдвинули условия, которые воспрепятствовали этому шагу, о чем поставили в известность Англию. Она знает, какую неоценимую услугу мы ей оказали. Ну вот, можете ли вы, разумные люди, при таких условиях считать Англию нашим врагом? Господам из флотского союза не удастся испортить наши отношения. И в политике существуют человеческие факторы, которые уравновешивают государственно-политические. Человеческий фактор — это благодарность.

Ланна говорил без передышки, — очевидно, это был привычный ему ход мыслей. Терра испугался: благодарность? За то, что здесь других выдали Англии, а не Англию другим, как в Марокко? Он посмотрел на Гуммеля, но Гуммеля интересовали только громкие аплодисменты, которые расточались молодой певице. Складки по углам его рта обозначились резче. И Ланна отвлекся; его явно интриговала беседа депутата Швертмейера с Берберицем. Они стояли позади публики, слушающей певицу, у двери в третью гостиную.

— Я придерживаюсь политики с позиций силы, — все-таки добавил Ланна, — и придерживаюсь ее по убеждению. Но и у гуманности есть своя политика. Ведь существует же не только ложная гуманность. — Еще две-три фразы на ту же тему, Терра приготовился вставить слово об отмене смертной казни; но Ланна, который, вероятно, догадался об этом, придал разговору другое направление. — Бисмарку мешал спать страх перед враждебными коалициями. Но я не таков. Я верю в стремление народов к миру. Все дело в том, чтобы подать им мир в такой же блестящей, победной и волнующей форме, в какой обычно представляется только война… — Но тут, не вынеся вида совещающихся депутатов, он внезапно оставил своих друзей по духу и стал пробираться через зал, в обход столпившейся в дверях публики. Глядя ему вслед с открытым ртом, Терра задумался над этим смелым полетом духа.

Громкие фразы о гуманности они с Мангольфом могли бы произносить в каморке Мангольфа, когда им было по восемнадцати лет. Да и то, надо думать, постыдились бы. Ланна же, строивший флот и под давлением шайки Тассе и Фишера попеременно вооружавший против себя все иностранные государства, хранил в тайниках души такую свежесть чувств, что она непроизвольно выливалась в слова. Впервые он растрогал Терра.

У Гуммеля были свои горести. Молодая певица, которой нечего было больше желать в смысле успеха, привела из галереи какого-то седого человека и представила его публике. Его тяжелые башмаки слишком громко стучали по паркету. Когда он стоял посреди гостиной в потрепанном черном сюртуке, упиваясь шумом аплодисментов, на его привычном к страданию лице отражалось больше страха, чем счастья. Вот он, успех, на ожидание которого ушла целая человеческая жизнь. Наконец-то его романсы пропеты. Девочка, вкусившая уже славы, милостиво познакомила с ней и старца. Он кланялся, из глаз его катились слезинки… А Гуммель, завоевавший единодушное признание во всех немецких театрах, даже в лице изменился от этого зрелища. Терра подумал: «Вот его знаменитое сострадание».

— А я-то? — заговорил Гуммель. — Хоть бы один-единственный раз такое блестящее общество богатых мужчин и прекрасных женщин собралось лишь затем, чтобы сделать меня счастливым на одну ночь!

— Это я уже слышал от вас при совершенно иных обстоятельствах. Неужели с тех пор ничего не переменилось?

— Нет. Ничего! — ответил Гуммель, как бы оправдываясь.

В это время к ним подошла госпожа Беллона Кнак-Мангольф. Ей во что бы то ни стало нужно было потребовать объяснения у Гуммеля.

— Я ваша поклонница, господин Гуммель. — Руки подняты под прямым углом, ладонями вперед. — Именно потому я считаю себя вправе спросить у вас, как это надо понимать? У вас всегда все только для бедных людей, а богатых вы не жалуете. Как это надо понимать? — допрашивала она свысока и с обиженной гримаской.