Лунные дороги - Аринбасарова Наталья - Страница 12

Красная площадь! У Наташи дух перехватило, когда ликующая толпа внесла ее на скользкий булыжник. Красная площадь такая огромная, волшебно красивая, башенки кирпичных стен неслись ввысь, горели звезды, собор Василия Блаженного казался ожившей сказкой. Наташа любила Родину всем своим маленьким патриотичным сердцем!

Захлебываясь радостью, дети не замечали времени. В ноябре темнеет рано. Постепенно толпа рассосалась, и они остались среди праздничных останков. Повсюду валялись растоптанные бумажные цветы, сдутые шарики, фантики от сладостей. Куда идти? Откуда пришли? Загребая мусор ногами, ребята плелись по пустой площади, кто-то плакал. Стало совсем темно, холодно, одиноко. Неожиданно из темноты вынырнули раскосые лица китайцев. Ван-Мэй защебетала на родном языке. Выяснилось, что китайцы — студенты, учатся в Москве не первый год. Они любезно вызвались проводить детей.

В интернате полная паника — куда пропали дети! Усталые и впечатленные ребята пришли домой. Им было немедленно сказано, что всех отправят обратно к родителям за то, что самовольно покинули территорию училища. Слезы, рыдания, заверения! В конце концов, учащихся простили, но категорически запретили покидать двор без сопровождения взрослых.

Весеннее утро. В окно бьется солнце. По дороге проехала поливальная машина, набрызгала водой. Наташа светится смехом, в ответ раздается сонное «китайское» бурчание. Ван-Мэй, спрятав свое миленькое личико под одеяло, тоненько просопела: «Доброе утро!». «Доброе утро!» — хохочет Наташа.

В комнате развалились огромные сундуки, привезенные Ван-Мэй из Индонезии, пораскрывали свои пасти. Чего там только не было — платья, кофточки, туфельки, конфеты, жестяные коробки какого-то удивительного сушеного мяса. Вчера девчонки им угощались, мясо было остро-соленое, с привкусом нафталина, придававшего кушанью особую пикантность.

Ван-Мэй была из состоятельной семьи, ее родители имели свои магазины. Первого мая Ван-Мэйка нарядила всех девочек в свои чудесные платья. Таких красивых нарядов Наташа не видела никогда. Ей досталось белое платье в меленький черный горошек, с бархатным бантиком под воротничком. «Ах, это же венец изящества!» — воскликнула Наталья, оправляя прохладную ткань.

Хорошенькие девочки в заграничных платьях с прелестно убранными головками рассыпались по коридору. Их каблучки горделиво отцокивали: «Как мы хороши! Как мы хороши!».

Вдруг прошмыгнуло что-то завистливое. Слово за слово и в праздничную стайку — пробралось недовольство. Никогда-то люди не довольны! Быстро девушки скатились с блаженного самосозерцания до брани, взаимных упреков, слез. На крики пришли воспитатели, велели успокоиться. Заплаканные, растрепанные, в уныло обвисших платьях все разошлись.

На следующий день наряды были отобраны, сложены в сундук и заперты на ключ. С Ван-Мэй серьезно поговорили, и она стала носить интернатскую одежду, стараясь ничем не отличаться от других. Даже в ее лице появилось что-то неотличимо советское. Но на последнем году обучения, когда ребята были уже выпускниками, Ван-Мэй еще раз на Новый год нарядила девочек. Обрядившись Дедом Морозом, она открыла второй сундук, извлекла оттуда подросший гардероб. Ее родители положили одежду на все годы обучения.

За шесть лет Ван-Мэй ни разу не ездила к родителям. На летние каникулы все разъезжались по домам, а ее отправляли в элитарный пионерский лагерь в Ватутинки. Для Наташи Ван-Мэй была инопланетянином, с совершенно другим, упорно-радостным восприятием мира. Они прожили шесть лет в одной комнате, знали запах друг друга, но ни разу Ван-Мэй не сняла свою воспитанную маску.

Ван-Мэй привносила в обыденность интернатской жизни разнообразие. Ее часто увозили в китайское посольство. Китайское посольство! Девчонки с голодным нетерпением ждали подругу, из посольства она всегда привозила диковинные вкусности: лапшу, конфеты в рисовых обертках — эти конфетки можно есть вместе с фантиками, они мгновенно таяли во рту. Больше всего Наташе нравились тончайшие макароны с острейшим соусом. Пять макаронных заговорщиц варили лапшу на электрической плитке, взятой у небезызвестной уборщицы. Запершись в комнате, с жадностью всасывали мучных змеек. От острого соуса потели носы.

Как настоящий обжора, начав говорить о еде, не могу остановиться, поэтому, если не хотите испытать то, что испытываю я, всякий раз глядя на еду, переверните страницу! Переверните! Откажите себе в удовольствии, а я над вами посмеюсь.

Недалеко от интерната на Неглинной улице, около ресторана «Арарат», располагался небольшой магазин «Чай». Там с левой стороны продавались конфеты, с правой — восточные сладости: нуга, халва, инжир, финики, напротив входа стоял пузатый кофейный автомат. Автомат, довольно пыхтя, раздавал замечательный кофе. Чашка кофею стоила пятьдесят копеек, а вкуснейшее, свежайшее пирожное — два двадцать старыми рублями. Итого цена абсолютного счастья — два семьдесят дореформенных рубля. Как только у детей заводились денежки, они бежали вкушать райскую трапезу.

Мария Константиновна часто в конверт с письмом вкладывала три рубля, иногда пять, а уж когда у Наташи было десять, она чувствовала себя богачкой — можно и подружку пригласить. Интересно, куда девается детское умение полностью отдаваться счастью? Взрослея, люди всегда счастливы с оттенком «хотя».

На витрине огромные дорогие коробки, а тут, тут и тут небольшие с черносливом, с вишней, с рябиной в шоколаде! И стоят-то всего 12, ну или 13 рублей. А клюква в сахарной пудре! А какая пастила! Воздушная, разноцветная пастила. А зефир! Зефир — эфир! Боже, какая поэтика! Заплатишь червонец с небольшим и летишь на райскую планету!

В интернате училась англичанка — Анечка Стоун. Девочка приехала маленькая, тоненькая, в ней не было и сорока килограммов. И все плакала бедная. Первое время ей было тяжело от бытовой неустроенности, от невозможности принимать каждый день душ. И она рыдала, рыдала. Девочки испугались, что она совсем изрыдается, всем коллективом принялись успокаивать, сочувственно спрашивали:

— «А как же ты, Анечка, живешь в Англии?».

— «У нас семья очень скромная. Моя папа рабочий, мама учительница. У меня

младший бразик. Живем в маленьком домике, всего семь комнат. Ах, моя домик!». И опять разливается озерами слез. Девочки жалели иностранку, что, впрочем, не мешало им покрываться легким румянцем зависти.

— Ты погляди, какие у нее сапожки!

— Да, а туфельки!

— Да, если бы у меня были такие красивые заколочки, я была бы самой счастливой!

Хозяйственная Наташа была безразлична к девчачьим безделушкам, больше всего ее поразила коробка стирального порошка ярко голубого цвета. Порошок так чудесно пах! В Советском Союзе в то время порошка и в помине не было. Как народ ликовал, когда в продаже появились грязно-серые коробки «Мыльные хлопья» — это тонко наструганное мыло, которое довольно быстро растворялось в воде. Пахли хлопья не очень то приятно, но весь советский народ дивился прогрессу. Потом появился порошок «Новость» — неплохой порошок. И опять всенародное ликованье!

Редчайший дар человека — умение привыкать. Анечка скоро утешилась, нашла успокоение в еде. Ей нравилась любая русская еда, столовская пища не была обижена вниманием иностранки. Если большинство девочек отказывались от каш, макарон, киселей, то Анечка съедала все. Она уверяла, что русская кухня вкуснее английской. В этом то уж нет сомнения, наверное, англичане потому так любят чай, что им все время кушать хочется. Анечке Стоун по английской привычке приглянулся магазинчик «Чай». Когда она в него входила, казалось, что конфеты, пряники и финики испуганно прячутся под прилавки, опасаясь зверского аппетита Анны. Она устраивала массовый террор сладостям, поедая конфеты килограммами. Невоздержанность наказуема, в результате своих чревоугодливых пристрастий к концу учебного года Анечка была похожа на чистого розовенького поросеночка с рыжей челочкой весом в 56 килограммов. Педагоги опомнились, схватились за голову и строго сказали: «Если за лето не похудеешь — придется тебя отчислить!».