Бедные - Манн Генрих - Страница 8

— Только не мы! — воскликнул Геслинг и рассмеялся.

— Нет, все мы! — гневно возразил Бук. Но Геслинг напомнил о его огромных долгах, и Бук притих.

Бальрих, кравшийся за ними, чувствовал себя опутанным сетями этого ночного заговора, — и кто знает, скольких жизней может стоить коварная сделка этих двух буржуа, действовавших заодно и вместе с тем ненавидевших друг друга! Ведь объединяются они только против нас; а в своей среде готовы съесть один другого. И нам надо поступать с ними так же, как поступают с нами они. Мужайся! Ты видишь, как жалки эти люди, как они боятся и себя и нас, когда наступает ночь и их солдаты спят. Нападай! Есть у тебя оружие против них, хоть самое плохое, — не стыдись! И Бальрих опять подумал про Бука: «Он какой-то жалкий…» Но он слабее, вот и берись сначала за него! Запугивания, вымогательство — все средства хороши, когда имеешь дело с бандой преступников.

Уже видны были фонари предместья, Геслинг осмелел.

— Можешь не утруждать себя, я дойду и один, — заявил он зятю, и Бук, приподняв шляпу, повернул обратно.

Бальрих бросился туда, где было потемнее, пригнул ветви деревьев и, заслонившись ими, стал ждать. Томительно долго тянулось время, пока, наконец, не показался адвокат; он шел вперевалку, обмахиваясь шляпой, и разговаривал сам с собой. Иногда Бук останавливался и, хотя ветер дул ему в лицо, то и дело вытирал пот.

— Я не могу больше, — говорил он, словно умоляя кого-то, — меня гнетет эта тайна, всю тяжесть несу я один, я предатель, и пусть меня первым покарает бог!

Бук поднял голову. А кара уже надвигалась на него. Ветви взметнулись, из мрака выступил какой-то человек. Бук ждал, что тот ему скажет, но не услыхав ни слова, проговорил:

— Добрый вечер.

«Вот черт, — подумал Бальрих, — промахнулся!» И в нем вспыхнула злоба при мысли о Динкле, этом хвастуне, который уверял, что богачи дремлют на ходу и что их можно свалить одним щелчком. Бук спросил:

— Вы как будто испугались?

По вкрадчивому тону адвоката было ясно, что он насмешливо улыбнулся.

— Уж вы соблаговолите… — Бальрих запнулся. Он решил было тут же, сию минуту, под угрозой скандала, потребовать денег.

Наконец Бук сказал:

— Соблаговолю? Да я всю жизнь только это и делаю. Итак, что вам угодно?

— Вы грабитель! — крикнул Бальрих. — Вам не место там, где вы живете!

Адвокат подошел к нему совсем близко.

— Так это все-таки вы? — сказал он. — Сегодня я не раз о вас думал. Вы ведь убеждены, что и ваше место не там, где вы живете…

После паузы он добавил:

— Вы считаете, что должны жить на вилле «Вершина»?

— Я требую того, что мне принадлежит по праву.

— По праву? Ну, разумеется! Пойдемте же. — И на ходу продолжал: — Допускаю, что ни у одного из нас нет никаких прав и что все в нашей жизни игра случая. И то, что я не освобождаю своего места, — это трусость, гадкая трусость. Что ж, и вы хотите стать таким трусом? — Он взял Бальриха под руку и оперся на нее. Голос его звучал взволнованно: — Вы молодой рабочий, перед вами вся жизнь. Такие, как вы, могут далеко пойти. Я человек конченный. А ведь я мог бы предотвратить немало зла и, как знать, быть может, помешать гибели многих. Но настает минута, когда даже такая тряпка, как я, черствеет. Вы поняли меня? — спросил он, остановившись.

Бальрих понимал лишь одно. Перед ним стоит человек, потерявший всякую власть над собой, и под покровом темноты высказывает чувства и мысли, касающиеся только его одного. «Да, жалкий тип!» — подумал Бальрих и высвободил свою руку.

— То, чего я хочу, вам ровно ничего не будет стоить, — сказал Бальрих жестко. — Выдайте мне это давнишнее письмо, где сказано, что деньги старого Геслинга принадлежали моему дяде, и засвидетельствуйте его.

Бук колебался только мгновение, затем с обычной флегматичностью ответил:

— Что ж, хорошо. Тогда пойдемте.

Бук зашагал вперед, Бальрих следовал за ним, чувствуя, как бешено колотится сердце в груди; он боялся, что у него не хватит сил дойти. Значит, это правда? И письмо действительно у Бука? И он так просто отдаст его? Что это — безумие? Или ловушка?

Он уже не слышал, что говорит Бук. И только, когда адвокат окликнул его: «Куда вы бежите?» — обернулся. Они были у самой виллы. Перед ними — темная садовая аллея, и он слышит шепот Бука:

— Держитесь за меня. Я промолчу, чтобы не зажигали свет. Так будет лучше для нас обоих.

Бук обогнул дом, провел его мимо множества неосвещенных окон. И когда свет, наконец, вспыхнул, Бальрих увидел себя в просторном зале, обтянутом золотистым шелком, на стенах висели светлые картины. Бук исчез в соседней комнате; она была красно-золотая и полным-полна книг. Он тотчас же вернулся.

— Вот! Убедитесь! — сказал он и протянул Бальриху письмо.

И пока Бальрих доставал его из конверта, разворачивал и читал, Бук принес коробку сигар и так же спокойно продолжал:

— Если письмо не сгорело вместе с другими документами, не думайте, что это случайность. Я пересмотрел весь архив моего отца и оставил себе именно это письмо. Ваш дядя пропал или погиб. Но ведь вы, его наследник, должны же когда-нибудь явиться, думал я, и потребовать… Что с вами? — спросил он, взглянув на Бальриха, ибо лоб юноши внезапно побагровел, он словно одержимый обвел взором всю эту невиданную роскошь и вдруг расхохотался безумным смехом.

— Все это мое, — сказал он.

Бук медленно опустился в кресло.

— Вы преувеличиваете. Процесс обойдется вам слишком дорого.

Бальрих так сдвинул брови, что глаза под ними стали казаться черной черточкой. Мертвенная бледность разлилась по лицу, он боролся с искушением наброситься на этого человека.

— Главное уже решено, — сказал Бук. — Выпейте, — и налил рюмку ликеру. — И вот вам сигара.

— Не хочу, — сказал рабочий. — Вы мой враг.

Бук покачал головой:

— Очень жаль, если вы так думаете. Это затруднит наше дело. Вы могли заметить хотя бы то, что я и сам не прочь проучить Геслинга. Напрасно я стал бы убеждать вас, что только во имя святой справедливости сохранил это письмо. Лично для себя я жду от него наилучших результатов. Пусть Геслинг поймет хотя бы в теории, что все его благополучие основано на хищении, а его право — на грабеже.

Глаза адвоката заблестели, он приподнялся в кресле.

— Еще рюмку! — предложил Бук и выпил сам.

Бальрих подумал: «Совсем как дядя Геллерт. Такое же ничтожество. Нет, надо действовать самому».

— Однако, — опять заговорил Бук, я не создан для роли мученика, иначе я не сидел бы в этом кресле. — И с презрительной улыбкой добавил: — К сожалению, я не могу прикончить его, не прикончив заодно и себя. Поэтому — все в меру.

— Это только вы так думаете, — отрезал Бальрих.

— Нет. И вы должны это признать. Ваше дело требует крайней осторожности. Мирным путем, иначе говоря — с помощью любой угрозы, не таящей в себе смертельной опасности, можно будет добиться хотя бы уплаты процентов с вложенного капитала, если не тантьем[2]. Это, конечно, не так много, но не будем умалять сил противника. Даже если он и заплатит, то никогда не признает подлинность письма.

— Но ведь есть суд, — возразил Бальрих.

Бук пожал плечами:

— И вы рискнете передать это дело на решение суда? Вы как рабочий должны знать, что в голове буржуазного судьи не может быть даже и мысли о том, чтобы бедняк мог предъявить неоспоримый документ, с помощью которого богач будет выброшен из своего поместья.

— А если этот подлинный документ все-таки существует? — возразил Бальрих, не скрывая своего раздражения.

— Подлинностью этого документа, — заявил Бук, — заинтересовались бы многие и даже среди моих коллег. Однако никто не возьмется за это дело, не обеспечив себя крупным авансом. Я лично, в моем положении, не взялся бы вести такое дело. Я не создан для роли мученика.

Бальрих слушал, вникал, и чем яснее были слова Бука, тем он становился неувереннее. Трудно было допустить, что этот господин — тот самый человек, который еще так недавно в темноте потерял власть над собой. И вот он сидит в залитом светом зале, он здесь в привычном мире и чувствует себя спокойно и уверенно. А для Бальриха этот мир — дремучий лес, полный засад и ловушек. «Ату его!» — казалось, кричат оттуда.