Рыжий - Боровский Федор Моисеевич - Страница 7

Собачонка бойкая, сразу видно. Значит, стычки с Рыжим она не убоится. И каков бы ни оказался результат, всяко будет плохо. Если эта шмакодявка что-нибудь сделает с Рыжим, я ее пришибу и Витьку вместе с нею. Потому что Рыжий был частью моей жизни и моей судьбы, частью меня самого. Почти два года, которые я отдал ему, его необыкновенное превращение из жалкого, зачуханного котенка в благородного могучего кота, наши отношения, наша привязанность… Да я ввек этого Витьке не прощу!

А если Рыжий одолеет, то собачонке жизни здесь не будет, и тогда Витька убьет Рыжего. Убьет, я его знаю. Не посчитается ни со мной, ни с другими, из зависти убьет и идиотского упрямства, потому что — что она ему, эта лохматая веселая дурочка, скачущая возле наших ног. Кабы он ее ради нее самой завел, а то ведь нет, режьте меня, нет! Эх, Витька, Витька, друг ты мне, а все равно злодей…

И в это время появился Рыжий. Я стоял к нему спиной, но как-то все вдруг напряглось вокруг — собачонка, Витька, брат и вообще… И я понял — Рыжий. Но ничего предпринять не успел, только повернулся и увидел, как он стремительно и мягко взлетел на террасу в метре от меня. Собачонка рыкнула и кинулась к нему, он мгновенно вспух, словно его воздухом надули, выгнул спину и поднялся на цыпочки, так что стал раза в полтора выше собаки. А глаза его загорелись жутким и свирепым зеленым огнем. Я, даже не подумав, совершенно автоматически поддел собаку ногой и бросил с террасы; она с визгом слетела на землю, а Витька кинулся на меня, но я увернулся, и он, проскочив мимо, едва не наступил на Рыжего. Витькин крик и кошачий вопль слились воедино; внезапно обострившимся зрением я увидел сразу, что Рыжий висит на Витькиной ноге повыше колена и что брат, наставив кулаки, несется на Витьку сзади. И успел одной рукой поймать и остановить брата, а другой уцепить Рыжего поперек живота и отодрать от Витькиной ноги. Брат сразу же подчинился, а Рыжий яростно вырывался, сдавленно мявкал, шипел и драл задними ногами мою руку. Боли я не чувствовал. Только подхватил правой рукой Рыжего под задние ноги и бросился домой. Брат влетел за мной и захлопнул дверь. Я опустил Рыжего на пол, он дрожал, то ли от страха, то ли от обиды, то ли от злости, но как-то очень быстро успокоился и пошел в свой угол к блюдечку — пить молоко.

Я вышел наружу. Собака бегала по террасе и возбужденно гавкала, тоже, видимо, не в силах сразу прийти в себя. Витька рассматривал свою окровавленную ногу и не обращал на собаку никакого внимания.

А мне ее стало жаль. Я поддал ей довольно сильно, хотя вовсе и не хотел того. Но в тот момент мне было не до симпатий. Мгновенно и сразу, памятью и чувствами я понял, что собака сильнее Рыжего, хоть они и одного почти роста, и что ее челюсти и зубы, ее хватка в драке будут стоить больше, чем когти Рыжего, его ловкость и вообще весь арсенал кошачьего оружия. Да и дед Ларион говорил, что такие собаки с лисой справляются, а лиса — противник посерьезнее кота. Я, конечно, не вспомнил дедовы слова, но они сидели во мне сами собой и, слившись воедино с собственными чувствами, подтолкнули меня сбросить собаку. Я даже и не думал о ней в тот момент, а сейчас было жалко.

Витька обернулся на мои шаги, и по лицу его промелькнула злорадная ухмылка. Вслед за ним я глянул на свою руку. Она была вся в крови, как и Витькина нога. Я только теперь почувствовал боль, довольно сильную, но, не подав и виду, подошел к Витьке вплотную. От негодования мне даже холодно было, я знал, что сейчас двину его, что он даст сдачи и быть драке жестокой, но я все равно одолею, ибо на моей стороне справедливость.

— Эй, бичебо! — властно окликнул нас дед Ларион.

Его голос был сух, жесток, требователен, он сидел в кресле выпрямившись, сложил на клюке руки и смотрел холодно, отчужденно, по-царски. Мы покорно подошли к нему.

— Помиритесь, — все так же властно сказал он.

Мы молчали, угрюмо опустив головы.

— Вах, вах, — уже мягче продолжал он. — Почему вы ссоритесь? Вы живете под одной крышей и дальше будете жить. Или вы собрались уходить из дому? Дьявол рад, когда люди ссорятся, — вы хотите повеселить ему сердце? Собака и кошка могут жить в мире, но для этого вы сами должны жить в мире. Помогите им, подружите их, потому что от вашей ссоры они пострадают сильнее, чем вы, а разве они виноваты? Помиритесь.

Мы промолчали. Дед был прав, все верно — я понимал, о чем он говорит. Конечно же, и Рыжему и собачонке будет только хуже, если мы останемся в ссоре. Я ведь уже выместил долю своего негодования на собаке, а что Витька, не сделает того же с Рыжим? Сделает, да еще, может, и пострашнее. Но как мне было с ним мириться, когда я даже и смотреть на него без злости не мог. Да и он на меня, по-моему, тоже.

— Ламара! — крикнул дед Ларион. — Генацвале, перевяжи им, пожалуйста, руки и ноги. Герои поранились на войне.

Из двери выглянула бабка Ламара, маленькая, сухонькая, вся в черном — пожилые грузинки в большинстве почему-то ходят в черном, — и укоризненно покачала головой:

— Ц-ц-ц… Настоящие мужчины должны думать о своих матерях.

Я удивился, посмотрел на нее, на Витьку и увидел, что Витька тоже смотрит на меня как-то странно — пристально и изучающе. Должно быть, и у меня взгляд был точно такой же. Нам и в голову не приходило до сих пор, что мы мужчины. Но, видимо, еще не настоящие, потому что о матерях не задумывались ни на секунду. Я вдруг представил, как мама приходит с работы усталая и готовит нам ужин и Витькина мама тоже. А я даже на базар за картошкой хожу неохотно и не раньше, чем мама прикрикнет. И Витька тоже.

Я смотрел на Витьку, и злость моя испарилась, осталось только неловкое и тягостное сознание вины и перед ним, и перед мамой, и перед собачонкой, и перед Рыжим. Мы посмотрели друг на друга, посмотрели и отвернулись. Потом мы молча терпели, пока бабка Ламара промывала нам раны и перевязывала их чистыми ветхими тряпками, изодрав на бинты старую простыню.

Короче говоря, в школу мы пошли вместе, но перед этим я и брат долго думали, как же быть с Рыжим. Оставлять его дома одного нельзя — вольный и независимый сын улицы, хозяин двора и ближайших окрестностей, он не привык сидеть взаперти, да еще и один. Что тут было делать? Я совсем уж было отчаялся и пришел к дурацкой и безнадежной затее: утащить его с собой в школу, потому что боялся выпускать в большом дворе — а вдруг он, обидевшись, совсем не придет? Но мой маленький мудрый брат нашел блестящий выход.

— А давай я в школу не пойду, — сказал он.

— Как то есть не пойдешь?

— А чего там делать? Я все и так уже знаю. Пускай я лучше за Рыжим буду смотреть. Поиграю с ним и собаку прогоню, если что.

Я подумал и согласился. Действительно, велика важность — один день в школе пропустит. Год кончается, экзаменов у него нет, а чего они ему интересного скажут? Он уже все мои книжки перечитал, к моим задачам подбирается, вместе со мной учит немецкие слова и пишет по-грузински, а его терзают чистописанием, заставляют по двадцать раз повторять таблицу умножения и читать вслух чуть ли не по складам.

— А если спросят, я скажу, что живот болел, — настойчиво убеждал он меня.

Да меня и убеждать-то не нужно было. Что ему, в самом деле, будет? У него один пятерки, подумаешь день. Да ему и поверят, потому что он вообще-то никогда не врет. Ему просто нужды нет врать, у него всегда все в порядке.

Рыжий спал на своей подстилке, словно ничего и не случилось. Витька посвистывал под окном, и я пошел к нему с легким сердцем, хотя мы и опоздали на два первых урока. Забинтованные руки и ноги давали нам волю, и мы могли наврать с три короба, и — вот они, доказательства. Но тем не менее разговаривали мы мало, потому что забота была. Рыжий и собака останутся и никуда не денутся. Дед Ларион прав. Старый мудрый человек, он сказал главное, и об этом главном мы теперь и думали. Как сделать, чтобы они жили в мире? Они, и имеете с ними — мы. Я только спросил Витьку, где он эту собаку взял, но он мне не ответил. Ни тогда не ответил, ни после не отвечал. Я так и не знаю, где он ее откопал, и думаю, что собака досталась ему ценой унижения. Иначе он не стал бы скрывать. Если, допустим, украл, то мне сказал бы, что я, не понял бы, что ли?