Рыжий - Боровский Федор Моисеевич - Страница 14

Знал бы, так, может, понял, что надежнее охраны, чем мы с Витькой, у его сада не было и не будет. Если бы мы пустили туда ребят, то от десятерых многоопытных, видавших виды сорванцов никакие сторожа бы не спасли. Что, разве не бывало уже? Не гонялись за нами с палками? Не стреляли солью? Не спускали собак? Есть о чем говорить! Кто поумнее, давно уже поняли, что самое для сада безопасное — оставить нас в покое, ибо мы никогда не хапали сверх меры и о хозяевах помнили. От одного нашего набега большому саду ущерб невелик, а маленькие мы и не трогали — стыдно было в маленькие сады лазать. Да и в большие по второму разу не возвращались без серьезной причины. И потому лучше всего для хозяина было просто спугнуть нас. Мы уйдем, довольные своей ловкостью и проворством, и уж больше в том саду не появимся, если, конечно, успели хоть немного полакомиться. Чего в одно место по десять раз ходить, город велик, садов много, на наш век хватит. Мы возвращались только в те сады, где нам доставалось. Возвращались из ухарства и упрямства — дескать, все равно не боимся; возвращались из злости и обиды; возвращались из мести: а вот тебе, будешь знать… Когда овчарка Бичико Элиашвили вырвала кусок мяса у меня из ляжки, Бичико потом горько пожалел, что спустил на нас собаку. Потому что пострадали деревья из его сада, с которых мы обламывали ветки для обороны, пострадала собака — храбрая и преданная кавказская овчарка, которой ой-ой-ой как досталось; пострадал и сам Бичико — много ли персиков потом увидел он из своего сада, много ли дюшесов? А братья Карселадзе? Старший однажды стрелял солью и попал Пуделю в ягодицу. С тех пор, обнаружив нас в своем саду, он привязывает покрепче собаку и свистит, ругается с веранды, поносит нас нехорошими словами, но в сад не идет, только смотрит со двора, как мы бежим, оставляя клочья одежды на колючках гранатовой изгороди. Наверное, дань, которую он нам платит, для него не в тягость, потому что, встречая нас на базаре, он только укоризненно качает головой, грозит пальцем и улыбается. А ведь он всех нас знает в лицо, знает наших родителей, знает учителей. Но не жалуется. Так же, как и Христофориди, как Бичико, как многие другие.

Благодаря нам с Витькой Зураб Константинович даже такого налога не платил. А он для нас горсти орехов пожалел. Жмот старый, даром что сосед. Взял и завел себе собаку, кавказскую овчарку — здоровую, лохматую, отважную. И свирепую, как янычар. Когда в следующий раз за орехами полезли, она такой гвалт подняла на горе, что мы с дерева птичками спорхнули. Весь наш двор перебудила, даже дед Ларион на волю выполз и смотрел, выставив нос из-под шляпы.

— Что случилось? — спрашивал он. — Может, пожар?

Мы еле-еле успели орехи спрятать, ходили среди своих и с невинным видом спрашивали, подражая деду Лариону:

— Может, пожар?..

Нет, не пожар. Отец понял, дядя Шалико понял, но они не такие люди, чтобы нас выдать. Отец только усмехнулся, а дядя Шалико покачал укоризненно головой, и оба они первыми пошли по домам. Остальные долго еще строили догадки, потому что собака не унималась и мощный ее басистый лай бухал с горы, как набатный колокол.

В общем, на первый раз все обошлось, хотя задачку задал нам Зураб Константинович серьезную. Мы попытались сначала прикормить собаку. Зашли с нагорной улицы и кидали ей сквозь щели в заборе кусочки хлеба и сахара, благо после реформы и с хлебом, и с сахаром стало полегче. Но сахар все равно было жалко, сахар мы и сами любили, и особенно обидно было смотреть, как он валяется в пыли, потому что этот подлый зверюга ни хлеба, ни сахара есть не стал. Только обнюхал и снова кинулся к забору, сверкая глазами из грязно-желтой кудлатой шерсти, захлебываясь свирепым рыком и скаля блестящие огромные клыки. Ему нужно было мясо, а где мы могли взять это мясо? У матерей не стащишь, каждый грамм на счету, а таскать на базаре из-под рук продавцов это тебе не в чужой сад залезть, это настоящее воровство, и мы даже не обсуждали такую возможность, хотя и думали, чего уж там. Короче говоря, затея была хорошая, но провалилась с треском из-за недостатка средств. Пришлось искать другой выход.

Мы думали долго и безуспешно. Нас заело. Зураб Константинович бросил вызов, а нам нечем было на него ответить. Можно было плюнуть и не обращать внимания на собаку, пускай себе лает. Но, во-первых, много ли успеешь нарвать, когда среди ночи гвалт стоит, как на базаре, а во-вторых, рано или поздно уже не отец, а мама догадается, и тогда — держись. Всем троим будет по первое число, даже брата его ангельская репутация не спасет. Но главное — грубая это работа, не мастерская. Что за штука — лезть напролом. Можно и так, но удовольствия ни на грош: ради горсти орехов устраивать тарарам на весь белый свет; в конце концов, если уж очень захочется, можно и другой сад найти. Нужен был выход, хитроумный, тихий. Такой выход, который составил бы нам честь.

Тогда мы попытались подкатиться к своим взрослым, но отец только усмехался и ловко щелкал меня здоровой рукой по макушке, а деда Лариона никак не удавалось навести на нужный разговор. Он сам выбирал темы бесед, они были всегда неожиданны и для нашей цели совершенно бесполезны, словно он знал, чего мы от него хотим, и лукаво уклонялся.

— Вот есть люди, — говорил дед своим неторопливым заржавевшим голосом, — которые ни разу не пили маджари. В их краю не растет виноград, они не делают вина, а многие винограда даже и не видели никогда. Я жил в тех краях, и мне было невесело. Осенью, когда у нас в Грузии начинается сбор винограда, мое сердце обливалось кровью, я плакал, а люди не могли понять, отчего я плачу…

Мы тоже не могли понять, отчего он плакал, потому что сами родились как раз в тех краях, где нет винограда и не делают вина. Ну и что? И хотя мы уехали оттуда маленькими, еще до войны, и почти ничего не помнили, но, по твердому моему убеждению, жить без винограда можно, как и без вина.

Или заведет разговор о старом князе Гурамишвили, который состоял в каком-то отдаленном и очень сложном родстве с поэтом Давидом Гурамишвили и жил у них в деревне, в барском особняке, в те еще незапамятные времена, когда сам дед Ларион был «патара бичи». Мы изнывали от вежливой тоски, но удрать не смели, боясь оскорбить старого человека, которого сами же и вызвали на разговор. Давид Гурамишвили, господи боже мой! А нам нужно обмануть собаку. Эх, дед, дед…

Тогда мы додумались до книг. Врат додумался, светлая голова. Витька только скривился презрительно, услышав о книгах — читать он не очень любил, — и продолжал осаждать деда Лариона, надеясь, что тот сам когда-нибудь набредет на нужную тему. Но мы с братом загорелись: ну как же, книги, о-о-о! И напрасно. Чего ради ползал я в страхе перед Сашкой Золотарем, вымаливая то, что мне нужно. Чего ради заворачивал я эти книги в газету, чтобы не дай бог не запачкать, мыл руки, прежде чем к ним прикоснуться, терял драгоценное время, бережно перелистывая страницы. Книги у Сашки были старые, дореволюционные еще. Роскошные книги с роскошными картинками, переложенными папиросной бумагой, с ятями, фитами, бесчисленными твердыми знаками, которые только мешали читать быстро. «Многия», «Оне»… Я научился проглатывать толстенный роман за один день, не упуская при этом ничего существенного, но уж, конечно, было не до любования красотами старинного стиля и древней грамматики. Сашка был жесток. Он давал книжку на два дня, а прочесть нужно было обоим, мне и брату. Острый братов глаз мог заметить что-нибудь такое, что сам я пропущу. Я признал это и, единственно, присвоил себе право читать первым. Хаггард, Буссепар, Саббатини, Купер, Майн Рид, Густав Эмар, Стивенсон, Дефо, Жюль Верн… Вся приключенческая классика прошла через наши руки — библиотека у Сашки была превосходная, что и говорить. Похождения на суше, на море, в воздухе, в пампасах, в лесу, в горах, на Луне и под водой… И ничего. Ну ничегошеньки, ровным счетом!