Верный раб - Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович - Страница 9

– Есть такой грех, ваше превосходительство…

При входе в павильон генерала встретила сама Авдотья Мироновна с бокалом шампанского на подносе. Генерал выпил при звуках нового туша и расцеловал застыдившуюся хозяйку по-отечески в губы.

– Вот это хорошо, когда такая красавица хозяйка в доме, – похвалил генерал еще раз.

– Милости просим… – по-детски лепетала Авдотья Мироновна. – Не обессудьте на нашей простоте, ваше превосходительство.

Гости, конечно, все стояли на ногах, вытянувшись шпалерой около стены. От хозяйки генерал подошел к протопопу Мелетию и принял благословение, как делал всегда.

– А ты что здесь делаешь, протопоп? – осведомился генерал. – Не в свой приход залез.

– Больной нуждается во враче, а не здоровый, – ответил Мелетий с обычной находчивостью. – Пред серпом гнева божия мы все, как трава в поле…

– А знаешь, что Петр Великий сказал вот про это самое: пред господом-то богом мы все подлецы и мерзавцы. Вот как он сказал…

Кое с кем из именитых людей генерал поздоровался за руку, а Смагина точно не замечал.

Появление генерала приостановило кипевшее до него веселье, и гости разбились на отдельные кучки. Генерал сел на парадном месте и посадил по одну руку молодую хозяйку, а по другую своего любимца, протопопа Мелетия.

– Веселитесь, господа, я не желаю вам мешать, – обратился он к остальным. – Я такой же здесь гость, как и вы все.

Это милостивое разрешение, конечно, не вернуло давешнего веселья, хотя некоторые смельчаки и пробовали разговаривать вслух. Впрочем, всех утешало то, что генерал не засидится. Тарас Ермилыч был совершенно счастлив: протопоп Мелетий да Смагин выручат, а потом можно будет генерала за карты усадить. Важно то, что он не погнушался злобинским домом и милостиво пожаловал. Одним словом, все шло как по-писаному.

– Сам-то ты что не садишься? – спрашивал генерал хозяина.

– Хозяин, что чирей, ваше превосходительство: где захочет, там и сядет.

Когда генерала усадили за карточный стол, в павильоне появился Савелий с известием, что коробейник Илюшка сейчас придет. Это был общий любимец и баловень. Действительно, через несколько минут появился и знаменитый Илюшка. Среднего роста, плечистый, с кудрявой головой и типичным русским молодым лицом, он не был красавцем, но держал себя, как все баловни – с скучающей самоуверенностью и легкой тенью презрительного равнодушия. Илюшка шел одетый, как всегда: курточка, сапоги бутылкой, за плечами короб с вязниковским товаром, а шапка в левой руке – единственный знак почтения к собравшемуся обществу. Он и шел по садовой дорожке своим вязниковским шагом, согнувшись и подавшись левым плечом вперед – правое оттягивала назад коробка с товаром.

– Ты что же это, Илюшка, и глаз не кажешь? – накинулся на него Тарас Ермилыч. – Как за архиреем, посла за тобой посылай.

Илюшка ответил не сразу, а сначала поставил свою коробку на пол, встряхнул кудрями и огляделся.

– Некогда мне, Тарас Ермилыч. Видишь: товаром торгую… – ответил Илюшка и посмотрел дерзко на хозяина. – И сюда пришел с своей музыкой.

– Ах ты, ежовая голова! И товара-то твоего на расколотый грош, а ты еще разговоры разговариваешь…

– Для нас и грош деньги, да другой грош мой-то потяжельше всей твоей тыщи будет.

– Ну, ну, достаточно. Этакой ты головорез, Илюшка… Савелий, возьми у него короб да унеси в горницу, а тебе, Илюшка, положенную сотенную бумагу.

– Много благодарны, Тарас Ермилыч, а только короба я не продаю: что в коробе – твое, а короб у меня заветный.

– Разговаривай: за заветное из спины ремень.

Илюшка уж не первый короб продавал таким манером разгулявшемуся Тарасу Ермилычу и прятал сторублевую бумажку в кожаный кисет с таким видом, точно он делал кому-то одолжение. Так было и сейчас. Подручный Савелий даже прищурился от досады, – очень уж ловок был пройдоха-вязниковец: и деньги возьмет да еще поломается всласть над самим Тарасом Ермилычем.

– Теперь литки, Илюшка, – шутил кто-то. – С продажей надо поздравить тебя.

– Не потребляем, – отвечал Илюшка, не удостаивая спрашивавшего даже взглядом.

– А ежели Тарас Ермилыч тебя попросит рюмкой водки?

– Скажу спасибо на угощенье, а выпить мою рюмку найдется охотников.

– Тебя не переговоришь, Илюшка: с зубами родился.

Появление Илюшки всегда сопровождалось подобными разговорами, – он умел отгрызаться, забавляя публику и не роняя собственного достоинства.

– Будет тебе ершиться, Илюшка, – уговаривал Тарас Ермилыч, – лучше разуважь почтенную публику…

– Што же, ваше степенство, я не спорюсь, – совершенно другим тоном ответил Илюшка, встряхивая своими кудрями и опуская глаза.

Злобин махнул платком музыкантам. Оркестр грянул проголосную русскую песню, одну из самых любимых. Илюшка совсем закрыл глаза, приложил руку к щеке и залился своим высоким тенором:

Глассер взмахами своей палочки постепенно закрыл трубы, контрабас, флейты и скрипки, и голос Илюшки разлился по всему саду серебристой струей. Весь павильон затих, а Илюшка все пел, изредка полуоткрывая глаза, точно он сам пьянел от своей песни. Послышались тяжелые вздохи и восторженный шепот. Грозный генерал слушал, склонив голову набок, секретарь Угрюмов совсем скорчился на своем стуле. Тарас Ермилыч вытирал катившиеся слезы платком. Смагин прищуренными глазами наблюдал Авдотью Мироновну, которая сидела за столом бледная-бледная, с остановившимся взглядом, точно она застыла. Песня уже замерла, а публика все еще не могла очнуться, пока Тарас Ермилыч не крикнул:

– Хорошо, подлец!..

Поднялся настоящий гвалт. Все полезли к Илюшке. Кто-то целовал его, десятки рук тянулись обнимать. На время все позабыли даже о присутствовавшем генерале. Тарас Ермилыч послал с Савелием оркестру сторублевую бумажку и опять махнул платком. Передохнувший Илюшка снова залился соловьем, но на этот раз уж веселую, так что публика и присвистывала, и притоптывала, и заежилась как от щекотки.

– Хороший бы дьякон вышел из него, – заметил протопоп Мелетий, показывая генералу глазами на Илюшку. – Тенористый…

– Нет, форейтор вышел бы лучше, – спорил генерал.

– Нет, дьякон…

– Не спорь, протопоп!..

– Дьякон!..

Заспоривших стариков помирил какой-то ловкой шуткой Смагин. Взглянув на него, генерал вдруг расхохотался: он вспомнил анекдот про свечку.

Десять песен спел Илюшка и получил за них сто рублей. Оркестру Злобин платил за каждую песню тоже по сту рублей, – разошелся старик. Когда Илюшка кончил, Тарас Ермилыч налил бокал шампанского и велел снохе поднести его певуну. Авдотья Мироновна вся заалелась, когда Илюшка подошел к ней.

– Ну-ка, погляжу я, как ты не выпьешь теперь? – весело спрашивал Тарас Ермилыч, обнимая его. – Ну-ка?

Илюшка встряхнул своими кудрями, глянул на застыдившуюся хозяйку и единым духом выпил все вино, а бокал разбил об пол.

– Никогда капли в рот не брал и не возьму больше, – говорил он, кланяясь хозяйке в пояс.

– Ах ты, разбойник! – журил его Злобин. – Посудину-то зачем расколотил? Ну, да бог с тобой, Илюшка… Уважил.

Вскинув на богатырское плечо принесенный Савелием пустой короб и поклонившись всей честной компании, Илюшка пошел от павильона, помахивая своей шапкой. Авдотья Мироновна проводила его своими грустными глазами до самого выхода.

Этот праздник закончился совершенно неожиданной развязкой.

Когда Илюшка ушел, общее внимание опять сосредоточилось на генерале. Старик был в духе, и все чувствовали себя развязнее обыкновенного. Тарас Ермилыч подсел к генералу и весело спросил:

– Вашему превосходительству надоело, поди, наше мужицкое веселье? Сами-то мы лыком шиты…

– Нет, зачем надоесть, – ответил генерал, улыбаясь. – А вот ты, Тарас Ермилыч, как свои грехи будешь отмаливать?

– Обыкновенно, ваше превосходительство, как и все протчии…

– Обыкновенно?.. Да ты не стесняйся и расскажи, а мы с протопопом послушаем… ну?..