Мистерия Христа - Аргивинянин (Аргивянин) Фалес - Страница 12

Последние слова были обращены к римским солдатам, полукружием стоявшим за мрачным центурионом.

— Не раздавай приказаний тем, кем не командуешь, иудей, — резко сказал последний. — Мои солдаты исполняют свой долг по отношению этих двух, — указал он на разбойника и менялу, — ибо они осуждены проконсулом; а что до несчастного Назорея, он отдан вам, вы и делайте с ним, что хотите. Рука римского солдата не прикоснётся к нему. Но я сделаю то, что должен сделать…

И с этими словами центурион обернулся и сделал знак стоявшему сзади солдату. Тот подал ему деревянную окрашенную ярко-красной краской табличку с написанными на ней по-еврейски, по-гречески и по-римски словами:

«Иисус Назорей, Царь Иудейский».

Центурион прибил её одним ударом молотка к возглавию креста Галилеянина. Из уст сомкнувшихся подле саддукеев и священников вырвался крик злобного негодования.

— Сними это, солдат, сними тотчас же! — кричали они, и маленький священник попытался было сорвать табличку, но был отброшен в сторону могучей рукой центуриона.

— По приказанию наместника кесаря, Понтия Пилата! — властно возгласил он и поднял руку вверх. — Если вам не нравится надпись, идите к консулу и требуйте отмены, но пока, клянусь Юпитером[82], не советую никому мешать римскому солдату исполнять отданное ему повеление! Приступайте к делу, — коротко бросил он приказание своим солдатам.

Те молча подошли к разбойнику и меняле. Первый сам сбросил с себя одежду и лёг на крест, не отрывая ни на секунду глаз от кроткого, измождённого, но сиявшего каким-то внутренним светом лица Галилеянина, стоявшего, сложив руки, у своего креста.

Отвратительная сцена началась с менялой, который кричал, визжал и кусал руки раздевавшим его солдатам.

Маленький священник, уже оправившийся от удара центуриона, о чём-то быстро пошептался с группой саддукеев и наконец подбежал к нему и стал что-то торопливо говорить, размахивая руками и указывая то на лежавшего уже на кресте разбойника, то на визжавшего менялу. Выражение неизъяснимого отвращения и презрения пробежало по мужественному лицу солдата.

— Клянусь Юпитером, — сквозь зубы пробормотал он, — сколько низости кроется в душе твоей, священник. Какому Богу ты служишь? Кровь, по-твоему, тебе запрещено проливать, а лгать, обманывать и предавать можно? Но ты прав: два этих негодяя — тоже иудеи, и относительно их я не имею приказаний, а ты назначен распорядителем казни. Делай что хочешь, я мешать не буду.

Священник бросился к солдатам и остановил их. Изумленный разбойник поднялся с креста и недоумевая смотрел на священника и подошедших к нему саддукеев. Тут же рядом поставили и дрожавшего полуголого менялу, как-то по-собачьи трусливо глядевшего вокруг.

— Слушайте, вы! — визгливо кривлялся перед ними священник. — Мы сейчас будем ходатайствовать перед консулом о прощении вас, но с условием, что вы совершите казнь' над этим богохульником, — указал он на Галилеянина. — Нам нельзя проливать кровь, и у нас нет своих палачей, а римляне не желают совершать над ним казни, ибо не они его судили. Ну? Хотите вы?

Меняла сразу как-то подпрыгнул и кинулся в ноги священнику.

— Возьмите, возьмите меня! — вопил он. — Я всегда буду верно служить вам!

Священник одобрительно кивнул головой, лукаво ухмыльнувшись.

— Ну а ты что скажешь? — спросил священник у разбойника.

— Ты хочешь, чтобы я пригвоздил его, — кивнул он головой на Галилеянина, — ко кресту?

— Ну да, — нетерпеливо подтвердил священник.

Гневно сверкнули глаза разбойника. Он глубоко вздохнул и ожесточенно плюнул прямо в глаза священнику, затем повернулся, и, раздвинув толпу, подошёл к своему кресту и снова молча лёг на него.

Сзади послышалось одобрительное рычание центуриона:

— Клянусь Юпитером! Из него вышел бы бравый солдат.

Священник очнулся от неожиданного оскорбления, и пена бешенства и ярости оросила его губы.

— Прибивайте его, прибивайте! — визжал он и, подбежав к лежавшему на кресте разбойнику, ударил его обутой в сандалию ногой в голову.

Но тут солдаты, по знаку центуриона, оттолкнули его и молча взялись за своё страшное дело. Не прошло и трёх минут, как огромный крест с висевшим на нём гигантским окровавленным телом разбойника как-то печально поднялся над толпою и тяжело ушёл в землю. Ни одного стона не вырвалось из крепко сжатых уст казнимого: на перекошенном от страдания лице ярко горели одни только глаза, неотступно глядевшие на Галилеянина.

А Он поднял руку и, как бы благословляя разбойника, что-то тихо прошептал.

И мои глаза, глаза Посвящённого высшей степени, ясно увидели, как чьи-то нежные, едва заметные даже для меня, крылья осенили голову вознесённого на крест разбойника и любовно затрепетали над ним…

А отвратительный меняла уже торопливо хлопотал около неподвижно стоявшего Галилеянина, срывая с него одежду.

Свою адскую работу он пересыпал гнуснейшими ругательствами и насмешками, искоса поглядывая на окружающих, как бы стараясь своим поведением заслужить одобрение толпы.

Но лица саддукеев и священников пылали только лицемерием и злобой, а лица солдат были мрачны и угрюмы. Толпа сгрудилась около него, сдерживаемая полукружием солдат.

— Аргивянин! — сказал мне стоявший подле меня Арраим. — Близится миг Великой Жертвы. Чувствуешь ли ты, как затаилась от ужаса природа?[83] Пусть замолкнет злоба, хотя бы во дни великих страданий, когда была испита Чаша за весь Мир! Можете понять, что едина середина всего Сущего. Не может быть двух средоточий вращения, и безумны те, кто не принимает величия Беспредельности: такого мерою измеряется Жертва Несказуемая. Когда в природе земной поспешала Жертва принятия всех проявлений всего Мира, нет слов на языках человеческих описать причины этого священного геройства. Можно собрать все слова превысшие, но лишь сердце в трепете устремления поймет славную красоту». ]

И верно, как будто жизнь кипела только в толпе на Голгофе; всё прочее вокруг замерло в каком-то оцепенении: не было ни дыхания ветерка, ни полёта птиц, ни треска насекомых; солнце стало красным, но сила его лучей как будто стала жарче, знойнее, удушливее; от горизонта надвигалась какая-то густая, жуткая мгла…

— Смотри, Аргивянин! — послышался вновь голос Арраима.

И вот на потемневшем фоне синевато-чёрного неба я, Фалес Аргивянин, увидел вдруг чьи-то скорбные, полные такой невыразимой, нечеловеческой муки глаза, что дрогнула моя застывшая в Холоде Великого Познания душа от несказанной тайной Мистерии[84] Божественной Печали.

И я, Фалес Аргивянин, чей дух был подобен спокойствию базальтовых скал в глубине океана, почувствовал, как жгучие слезы очей моих растопили лёд сердца моего…

То были глаза Бога, вознесённого людьми на крест.

И противным, воющим диссонансом ворвался сюда визг менялы, обманутого священником и ныне с ожесточением терзаемого римскими солдатами…

Ещё момент — и три креста осенили вершину Голгофы…

— Написано ибо: «и к злодеям причтен» — услышал я произнесённые рядом слова и, обернувшись, увидел молодого Иоанна, который полными слез глазами глядел на своего Учителя и Бога.

Залитая дивным светом любви, не выдержала моя душа, и порывисто взял я его за руку. Он вздрогнул и посмотрел на меня.

— Мудрый эллин! — сказал он. — Вот где встретились мы с тобою… Ты предсказал это, Мудрый. Я знаю, ты любишь моего Учителя. Не можешь ли ты попросить римлянина, чтобы он допустил ко кресту Мать Господа моего?

Но только я собрался исполнить просьбу Иоанна, как увидел центуриона, подходившего к нам с Арраимом.

— Этот знатный эфиопянин, — сказал он, указывая на последнего, — прибыл от Понтия Пилата с приказанием для меня выполнить желание матери распятого «Царя Иудейского». Он сказал мне, что она здесь и с тобою, ученик Распятого. Где она и чего она желает? Клянусь Юпитером! Я выполню всё, что могу и даже больше, ибо никогда душа моя не болела так, как теперь, при виде этой гнусной казни невинного… Погляди, — и он гневно указал на группу саддукеев и священников, омерзительно кривлявшихся в какой-то сатанинской радости у подножия креста, — погляди! Я многое видел на своём веку, но, пусть разразит меня гром, никогда не видел более густой крови, чем пролившаяся сегодня, и более гнусных людей, чем твои соотчичи, ученик Распятого!