Приваловские миллионы - Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович - Страница 71

«Чего же мне бояться? – тысячу раз задавала себе вопрос Надежда Васильевна. – Я совершеннолетняя и могу располагать собой…»

Иногда в голове девушки мелькала предательская мысль – уйти из отцовского дома потихоньку; но против такого бегства возмущалась ее простая, открытая душа. Зачем еще этот обман, когда и без того днем раньше – днем позже все будет открыто? Лучше уж прямо принять все на свою голову и с спокойной совестью оставить отцовский дом. Несколько раз Надежда Васильевна выходила из своей комнаты с твердой решимостью сейчас же объясниться с отцом, но у нее опускались каждый раз руки, начинали дрожать колени, и она возвращалась опять в свою комнату, чтобы снова переживать свои тайные муки. А сколько было проведено бессонных ночей, сколько пролито слез.

Наконец девушка решилась объясниться с отцом. Она надела простенькое коричневое платье и пошла в кабинет к отцу. По дороге ее встретила Верочка. Надежда Васильевна молча поцеловала сестру и прошла на половину отца; у нее захватило дыхание, когда она взялась за ручку двери.

– Это ты, Надя? – спросил Василий Назарыч, не отнимая головы от какой-то работы.

– Да, я, папа.

– Что это с тобой, ты больна серьезно? – спрашивал Василий Назарыч, ласково целуя дочь. – Ну, садись…

– Нет, я здорова… мне лучше.

Наступила короткая пауза; старик тяжело повернулся в своем кресле: его точно кольнуло какое-то тяжелое предчувствие.

– Что-нибудь случилось, Надя?.. – спросил он, тревожно заглядывая в глаза дочери.

– Ничего особенного не случилось, папа, кроме того, что я пришла к тебе…

Девушка осмотрела кругом комнату, точно заранее прощаясь с дорогими стенами, а потом остановила глаза на отце. Этот пристальный, глубокий взгляд, полный какой-то загадочной решимости, окончательно смутил Василья Назарыча, и он нерешительно потер свое колено.

– Папа, – заговорила Надежда Васильевна, опускаясь на ближайший стул, – я думаю теперь вот о чем… Почему несправедлива к людям природа: одним дает физическую силу, другим физическую слабость… Почему всякая беда всей своей тяжестью ложится прежде всего на женщину? Почему женщина, устраненная от всякой общественной деятельности, даже у себя дома не имеет своего собственного угла, и ее всегда могут выгнать из дому отец, братья, муж, наконец собственные сыновья? Почему в семье, где только и может жить женщина, с самого рождения она поставлена в неволю? То, что мужчинам прощается как шалость, губит женщину навсегда… Посмотри, какая безграничная разница в положении братьев и сестер в семье… Разве все это справедливо, папа?

– Я что-то не пойму хорошенько тебя сегодня, – проговорил Василий Назарыч. – К чему ты это ведешь?

– А вот к чему, папа…

Надежда Васильевна тяжело перевела дух и как-то испуганно посмотрела на отца, ей стало невыносимо тяжело.

– Положим, в богатом семействе есть сын и дочь, – продолжала она дрогнувшим голосом. – Оба совершеннолетние… Сын встречается с такой девушкой, которая нравится ему и не нравится родителям; дочь встречается с таким человеком, который нравится ей и которого ненавидят ее родители. У него является ребенок… Как посмотрят на это отец и мать?

– Конечно, не похвалят! Разве хорошо обмануть девушку?

– Нет, слушай дальше… Предположим, что случилось то же с дочерью. Что теперь происходит?.. Сыну родители простят даже в том случае, если он не женится на матери своего ребенка, а просто выбросит ей какое-нибудь обеспечение. Совсем другое дело дочь с ее ребенком… На нее обрушивается все: гнев семьи, презрение общества. То, что для сына является только неприятностью, для дочери вечный позор… Разве это справедливо?

– Мудреную ты мне загадку загадываешь… – изменившимся глухим голосом проговорил Василий Назарыч. – Сын с собой ничего не принесет в отцовский дом, а дочь…

– Это еще хуже, папа: сын бросит своего ребенка в чужую семью и этим подвергает его и его мать всей тяжести ответственности… Дочь, по крайней мере, уже своим позором выкупает часть собственной виды; а сколько она должна перенести чисто физических страданий, сколько забот и трудов, пока ребенок подрастет!.. Почему родители выгонят родную дочь из своего дома, а сына простят?

– Девушки знают, что их ждет, и поэтому должны беречь себя…

– Нет, папа, это несправедливость, ужасная несправедливость…

– Да к чему ты это говоришь-то? – как-то застонал Василий Назарыч, и, взглянув на мертвенную бледность, разлившуюся по лицу дочери, он понял или, вернее, почувствовал всем своим существом страшную истину.

– Эта дочь богатых родителей – я…

– Ты… ты… ты… – бессмысленно залепетал старик; у него в глазах пошли яркие круги, и он застонал.

– Раньше я не решалась сказать тебе всего… Мне было жаль убить тебя своим признанием…

– А себя?!. Себя… О господи… Боже!.. Себя тебе не жаль!! – неистово закричал старик, с глухими рыданиями хватаясь за свою седую голову.

– Я не раскаиваюсь, папа…

Бахарев налитыми кровью глазами посмотрел на дочь, вскочил с кресла и хриплым голосом прошептал:

– У меня нет больше дочери. Мне остается позор… Господи!.. Этого еще одного и недоставало!! Нет больше у меня дочери!.. Понимаешь: нет, нет, нет дочери…

– Я это знала… я сейчас ухожу…

– Нет, ты не уйдешь… О господи! Надя, Надя!.. И кто тебя обманул?! Кто?..

– Меня никто не обманывал… – прошептала девушка, закрывая лицо руками; сквозь белые пальцы закапали крупные капли слез.

– Подлец! Честные люди так не делают… Подлец он, подлец… захотел посмеяться над моими седыми волосами… над моей старостью.

– Папа, ты напрасно выходишь из себя; ведь от этого не будет лучше. Если ты хочешь что-нибудь скатать мне на прощанье, поговорим спокойно…

– На прощанье?! Спокойно?! Боже мой… Нет, ты никуда не уйдешь… я живую замурую тебя в четыре стены, и ты не увидишь света божьего… На прощанье! Хочешь разве, чтобы я тебя проклял на прощанье?.. И прокляну… Будь ты проклята, будьте вы оба прокляты!..

Надежда Васильевна чувствовала, как над ее головою наклонилось искаженное гневом лицо отца, как Сжимались его кулаки, как дрожало все его тело, и покорно ждала, когда он схватит ее и вышвырнет за порог.

– Послушай, папа… я никогда и ни о чем не просила тебя, – заговорила она, и чарующая нежность зазвенела в ее дрожащем голосе. – Мы расстаемся, может быть, навсегда… Еще раз прошу тебя – успокойся…

Этот полный мольбы и нежности голос заставил старика немного опомниться: он так любил слушать Голос своей дочери… Звуки этого голоса унесли его в счастливое прошлое. Ему припомнилось именно теперь, как маленькой девочкой Надя лежала при смерти и как он горько рыдал над ее детской кроваткой. Зачем она не умерла тогда, в ореоле своей детской невинности?.. Потом, когда ей было двенадцать лет, она упала с экипажа и попала под лошадь. Как тогда у него дрогнуло сердце, когда он увидел побледневшее от страха детское личико и жалко цеплявшиеся за землю ручонки… Колесо готово уже было раздавить маленькое детское тельце, как он с силой, какую дает только отчаяние, одним движением перевернул тяжелый экипаж, и девочка осталась цела и невредима. Зачем не раздавило ее тогда этим колесом, чтобы сохранить честь всего дома и избавить ее от вечного позора?..

Бахарев опустился в свое кресло, и седая голова бессильно упала на грудь; припадок бешенства истощил последние силы, и теперь хлынули бессильные старческие слезы.

– Папа, милый… прости меня! – вскрикнула она, кидаясь на колени перед отцом. Она не испугалась его гнева, но эти слезы отняли у нее последний остаток энергии, и она с детской покорностью припала своей русой головой к отцовской руке. – Папа, папа… Ведь я тебя вижу, может быть, в последний раз! Голубчик, папа, милый папа…

В припадке невыразимой жалости и нежности она целовала полы его платья. В кабинете на минуту воцарилось тяжелое молчание.

– Папа… я ни в чем никогда не обманывала тебя… Я молилась на тебя… И теперь я все та же. Я ничего никому не сделала дурного, кроме тебя.