Жизнь после жизни - Аткинсон Кейт - Страница 9

– Иудеи, – говорила Сильви тем же тоном, каким произносила «католики»: будто была заинтригована, но слегка сбита с толку этой экзотикой.

– По-моему, они этим не занимаются, – отвечал Хью.

Урсула только удивлялась: чем «этим»? Вот Памела, например, занималась на рояле – каждый вечер, перед ужином, бренчала гаммы, которые били по ушам.

От рождения мистер Коул носил другую фамилию, совершенно неудобоваримую – по словам его старшего сына Саймона – для английского слуха. Средний сын, Дэниел, был приятелем Мориса. Хотя их родители не дружили семьями, детям это нисколько не мешало. Саймон, «зубрила» (как отзывался о нем Морис), по понедельникам, вечерами, помогал Морису по математике. Сильви не представляла, как отблагодарить его за этот каторжный труд, – видимо, ее озадачивал еврейский вопрос.

– А вдруг они воспримут мою благодарность как оскорбление? – рассуждала она. – Если предложить ему деньги, родители, чего доброго, решат, что это намек на их пресловутую скупость. Сласти могут оказаться несовместимыми с их пищевыми ограничениями.

– Да Коулы не практикуют, – стоял на своем Хью. – Они на такие мелочи не смотрят.

– Бенджамин очень даже смотрит, – возразила Памела. – Он вчера птичье гнездо высмотрел.

С этими словами она испепелила взглядом Мориса. Он прибежал, когда они с Бенджамином любовались чудесными, голубыми в коричневую крапинку яичками, выхватил их из гнезда и разбил о валун. Думал, это очень смешно. Памела запустила брату в голову маленьким (ну ладно, средних размеров) камнем. «Получай! – выкрикнула она. – Приятно, когда тебе скорлупу разбивают?» Теперь Морис ходил с глубокой раной и синяком на виске. «Упал», – отрезал он, когда Сильви спросила, как он поранился. Обычно он не упускал случая наябедничать на Памелу, но сейчас на свет мог выплыть его собственный грех, и ему бы здорово влетело от Сильви за разорение гнезда. Когда-то, застукав его за этим занятием, мать надрала ему уши. Сильви твердила, что природу нужно «чтить», а не уничтожать, но почитание, как ни прискорбно, было не в характере Мориса.

– Он – Саймон – учится играть на скрипке, верно? – спрашивала Сильви. – Евреи очень музыкальный народ, так ведь? Может, нужно ему ноты подарить или что-нибудь в этом духе.

Эта дискуссия о риске оскорбления иудаизма велась за завтраком. На лице Хью каждый раз отражалось некоторое удивление оттого, что дети сидят с ним за одним столом. Его самого до двенадцати лет кормили в детской и не допускали за родительский стол. Он был послушным воспитанником деловитой няньки, которая соблюдала у них в Хэмпстеде строгий порядок. А Сильви, наоборот, в детстве ужинала поздно: ей подкладывали шаткую стопку подушек и давали Canard à la presse[16]; мерцание свечей, отблески столового серебра и родительские беседы навевали на нее дремоту. Детство ее, как она теперь стала подозревать, было не вполне типичным.

Старый Том распахивал двухъярусным плугом канаву, чтобы, как он объяснил, сделать новую грядку для спаржи.

Хью давно отложил «Альманах» и собирал малину, вознамерившись наполнить доверху белую эмалированную миску, хорошо знакомую девочкам: Морис в последнее время держал в ней головастиков, но Памела с Урсулой помалкивали. Налив себе стакан пива, Хью сказал:

– От садовых работ сильная жажда.

И все засмеялись. Кроме Старого Тома.

Миссис Гловер тоже вышла в сад и потребовала, чтобы Старый Том накопал картошки на гарнир к мясу. При виде крольчат она зафыркала:

– Кожа да кости – даже на жаркое не хватит.

Памела ударилась в крик и успокоилась только от глотка отцовского пива.

Они с Урсулой нашли в саду укромное местечко и устроили там гнездо: выстлали дно травой и ватой, украсили опавшими розовыми лепестками и бережно посадили туда крольчат. Памела, у которой был хороший слух, спела им колыбельную, но они и без того спали с той самой минуты, когда Джордж Гловер вручил их сестрам.

– Наверное, они слишком малы, – сказала Сильви.

Слишком малы для чего? – не поняла Урсула, но Сильви не стала объяснять.

Сидя на лужайке, они ели малину со сливками и сахаром. Поглядев в синее-синее небо, Хью спросил:

– Слышали гром? Приближается сильнейшая гроза, я чувствую. А ты чувствуешь, Старый Том? – Он поднял голос, чтобы было слышно в огороде. Хью считал, что садовнику положено разбираться во всех погодных явлениях.

Старый Том не ответил и продолжал пахать.

– Глухой, – сказал Хью.

– Вовсе нет.

Сильви разминала малину с густыми сливками – получалось очень красиво, похоже на кровь, – и вдруг ей вспомнился Джордж Гловер. Сын земли. Могучие квадратные ладони; великолепные лошади, серые в яблоках, как увеличенные до гигантских размеров лошадки-качалки. А как он раскинулся во время обеда на травянистом пригорке – словно натурщик, с которого Микеланджело писал Адама для Сикстинской капеллы, разе что тянулся он к очередному куску пирога, а не к руке Спасителя. (Когда отец возил ее в Италию, Сильви поражалась обилию обнаженной мужской плоти, выставленной на всеобщее обозрение под видом искусства.) Она вообразила, как кормит Джорджа Гловера с ладони яблоками, и ее разобрал смех.

– Что такое? – спросил Хью, а Сильви ответила:

– До чего же хорош собой этот Джордж Гловер.

– Значит, его усыновили, – сказал Хью.

Той ночью в постели Сильви отложила Форстера в угоду менее интеллектуальному занятию; разгоряченные конечности сплелись на супружеском ложе, и получился скорее пыхтящий олень, нежели парящий в небе жаворонок. Но она поймала себя на том, что думает не о гладком, жилистом теле Хью, а о больших, мускулистых, кентавровых конечностях Джорджа Гловера.

– Ты сегодня такая… – в изнеможении начал Хью и вгляделся в карниз спальни, будто отыскивая там подходящее слово. – Живая, – закончил он некоторое время спустя.

– Свежий воздух творит чудеса, – сказала Сильви.

С огоньком в глазах, обласканные солнцем, подумала она, уютно погружаясь в сон, но тут в голову непрошено пришел Шекспир: «Дева с пламенем в очах или трубочист – все прах», и ей вдруг стало страшно.

– А вот наконец и гроза, – сказал Хью. – Выключить свет?

Воскресным утром Сильви и Хью вскочили как ужаленные, заслышав вопли Памелы. Та, проснувшись ни свет ни заря, в радостном волнении потащила сестренку в сад, где они обнаружили, что крольчата исчезли; остался лишь один крошечный пушистый хвостик, похожий на помпон, – белый, в красных пятнах.

– Лисицы, – с некоторым удовлетворением произнесла миссис Гловер. – А чего вы хотели?

Январь 1915 года

– Слыхали новости? – спросила Бриджет.

Сильви со вздохом отложила в сторону письмо от Хью – несколько хрупких, как сухая листва, страниц. После его ухода на фронт минули считаные месяцы, а она уже не помнила своего замужества. Хью служил капитаном в Легком пехотном полку Оксфордшира и Букингемшира. А не далее как летом он еще служил в банке. Какая нелепость.

От него приходили жизнерадостные, обтекаемые письма («Солдаты – молодцы, они проявляют такую стойкость»). На первых порах солдаты звались у него по именам («Берт», «Альфред», «Уилфред»), но после битвы на Ипре стали просто «солдатами», и Сильви могла только догадываться, какая судьба постигла Берта, и Альфреда, и Уилфреда. Хью никогда не упоминал ни смерть, ни потери; можно было подумать, люди просто выбрались за город, на пикник. («Всю неделю дождь. Под ногами слякоть. Надеюсь, вам больше повезло с погодой, чем нам!»)

– На войну? Ты уходишь на войну? – вскричала Сильви, когда он записался добровольцем, и сама поразилась: до сих пор она ни разу не повысила на него голос. И видимо, напрасно.

Если уж началась война, объяснил ей Хью, он не захочет в будущем оглядываться назад и сознавать, что отсиживался дома, пока другие защищали честь своей страны.