Жизнь после жизни - Аткинсон Кейт - Страница 6

Сильви была поражена, когда, подняв глаза от книги, увидела направлявшегося к ней незнакомца, который нес под мышками ее дочерей, как пару гусят или кур. Девочки, мокрые до нитки, заливались слезами.

– Далековато зашли, – сообщил незнакомец. – Но ничего, оклемаются.

В отеле, выходящем окнами на море, незнакомого спасателя – мистера Уинтона, делопроизводителя («старшего»), – угостили чаем с пирожными.

– Это самое меньшее, что я могу для вас сделать, – говорила Сильви. – Ваши ботинки безнадежно испорчены.

– Пустое, – скромно отвечал мистер Уинтон.

– Нет-нет, совсем не пустое, – возражала Сильви.

– Рады возвращению? – просиял Хью, встречая их на перроне.

– А ты рад нашему возвращению? – с некоторым вызовом спросила Сильви.

– Дома вас ждет сюрприз, – сообщил Хью.

Сильви терпеть не могла сюрпризов, это все знали.

– Угадайте какой, – подначивал Хью.

По общему мнению, это мог быть щенок, однако такая догадка даже близко не стояла к истине: в подвале появилась дизель-генераторная установка. Спустившись гуськом по крутой каменной лестнице, все поглазели на это пульсирующее чудо с рядами стеклянных аккумуляторов.

– Да будет свет! – провозгласил Хью.

Пройдет немало времени, прежде чем они, щелкая выключателем, перестанут ожидать взрыва. Генератор, естественно, был способен давать только свет. Бриджет надеялась, что ее паровую щетку для чистки ковров заменит пылесос, но для пылесоса напряжение было слабовато.

– И слава богу, – приговаривала Сильви.

Июль 1914 года

Из распахнутых застекленных дверей Сильви наблюдала, как Морис вбивает в землю колья для импровизированной теннисной сетки, круша все вокруг деревянной кувалдой. Для Сильви мальчики оставались загадкой. Они могли с упоением не один час швыряться камнями или палками, маниакально тащили домой всякий хлам, жестоко разрушали все хрупкое – это никак не вязалось с обликом будущих мужчин.

Шумный говор в прихожей возвестил о прибытии Маргарет и Лили: некогда школьные подруги Сильви, а нынче редкие гостьи привезли перевязанные яркими лентами подарки для малыша Эдварда.

Маргарет, художница, из принципа не вступала в брак, хотя, по всей видимости, завела себе любовника – этим скандальным подозрением Сильви не поделилась даже с Хью. А Лили примкнула к фабианскому обществу и держалась как суфражистка, но вполне светская, ничем не рискуя из-за своих убеждений. Сильви представила, как настоящих суфражисток бросают в тюрьмы, где подвергают принудительному кормлению через вставленную в горло трубку, и невольно поднесла руку к своей точеной белоснежной шее. Как-то раз муж Лили, Кавендиш (имя, более приличествующее отелю, нежели мужчине), во время скромного вечера с чаем и танцами зажал Сильви в углу, навалился на нее своим козлиным, пропахшим сигарами туловищем и сделал ей такое возмутительное предложение, от которого ее до сих пор бросало в жар.

– Ах, какой воздух! – воскликнула Лили, когда Сильви повела их в сад. – Сельская идиллия.

Они ворковали над коляской, как горлицы (точнее, как голубки – менее значительный вид), и расхваливали новорожденного, не забывая отметить и стройную фигурку Сильви.

– Я позвоню, чтобы подавали чай, – утомившись, объявила Сильви.

У них был пес. Крупный, тигрового окраса французский мастиф по кличке Боцман.

– Так назвал свою собаку Байрон, – говорила Сильви.

Урсула понятия не имела, кто такой этот загадочный Байрон, но он, по крайней мере, не порывался забрать у них собаку. У Боцмана была мягкая, обвислая, бархатистая кожа, которая перекатывалась под пальчиками Урсулы, а его дыхание обдавало ее запахом баранины, которую с отвращением варила для него миссис Гловер. Отличный пес, повторял Хью, надежный, вытащит тебя хоть из огня, хоть из воды.

Памела обряжала Боцмана в старый чепчик и шаль, изображая из него своего ребенка, даром что у них в семье теперь был настоящий ребенок, мальчик Эдвард. Все называли его Тедди. Мама, похоже, сама удивилась, когда в доме появился этот малыш.

– Откуда он взялся – ума не приложу. – Сильви зашлась похожим на икоту смехом.

Она сидела на лужайке вместе с двумя гостьями, «знакомыми еще по Лондону», которые приехали полюбоваться новорожденным. Все три дамы, в красивых летних нарядах и широкополых соломенных шляпках, располагались в плетеных креслах, попивали чай и лакомились кексом, который миссис Гловер испекла с добавлением хереса. Держась на почтительном расстоянии, Урсула с Боцманом сидели на траве и надеялись поживиться крошками.

Морис наконец-то управился с сеткой и теперь без особого рвения учил Памелу играть в теннис. Урсула сосредоточенно плела Боцману венок из ромашек своими коротковатыми, неловкими пальчиками. У Сильви пальцы были длинные, изящные, как у художницы или пианистки. Она играла («Шопена») на рояле в гостиной. Иногда после пятичасового чая они пели хором, но Урсула никак не могла попасть в такт. («Ну и тупица», – злился Морис.) «Без ученья нет уменья», – приговаривала Сильви. Когда она откидывала крышку рояля, оттуда пахло, как из старого чемодана. Урсула сразу вспоминала бабушку Аделаиду, которая всегда ходила в черном и потягивала мадеру.

Новорожденный лежал под раскидистым буком в просторной коляске. Это великолепное транспортное средство послужило им всем, но ни один не помнил в нем себя самого. С капюшона коляски свисал серебристый игрушечный заяц, а малыш уютно свернулся под одеяльцем, «которое вышивали монахини», – никто никогда не объяснял, что это были за монахини и почему они взялись вышивать маленьких желтых утят.

– Эдвард, – произнесла одна из подруг Сильви. – Тедди?

– Урсула и Тедди. Мои медвежата, – сказала Сильви и зашлась икающим смехом.

Урсула не поняла, при чем тут медвежата. Собачкой и то лучше быть. Перевернувшись на спину, она уставилась в небо. Боцман шумно зевнул и растянулся рядом. Голубое небо рассекали неугомонные ласточки. До слуха Урсулы доносились легкие позвякивания чашек о блюдца, скрежет и кашель газонокосилки, с которой управлялся на соседском участке садовник Старый Том, а ноздри щекотал перечно-сладкий аромат садовых гвоздик, смешанный с дурманом свежескошенной травы.

– Ах, – выдохнула одна из лондонских подруг Сильви, вытягивая ноги и демонстрируя стройные лодыжки, обтянутые белыми чулками. – Долгое, жаркое лето. Восхитительно, правда?

Умиротворение нарушил обозленный Морис, который швырнул ракетку на газон, да так, что она подскочила и упала с жалобным стоном.

– Не могу я ее научить – она же девчонка!

С этими словами Морис ринулся в кусты и начал крушить ветви палкой – в собственном воображении он перенесся в джунгли и размахивал мачете. В конце лета его ждал отъезд в школу-пансион. Именно там в свое время учился Хью, а еще раньше – его отец. («И так далее, вплоть до Норманнского завоевания», – говорила Сильви.) Хью утверждал, что это «подготовит Мориса к жизни», но, по мнению Урсулы, брат и без того был готов к чему угодно. Хью рассказывал, что на первых порах каждую ночь плакал, и тем не менее жаждал подвергнуть сына той же пытке. Морис, выпячивая грудь, заверял, что уж он-то плакать не станет.

(«А с нами что будет? – в тревоге спрашивала Памела. – Нас тоже отправят в пансион?»

«Если не будете разбойничать, никуда вас не отправят», – смеялся в ответ Хью.)

Раскрасневшаяся Памела, сжав кулачки, уперлась ими в бедра и прокричала в равнодушно удаляющуюся спину Мориса: «Ну и свинья же ты!» «Свинья» прозвучало в ее устах как донельзя бранное слово. На самом-то деле свинки бывали очень даже славными.

– Памми, – мягко упрекнула Сильви, – здесь тебе не рыбная лавка.

Урсула придвинулась чуть ближе к расположению кекса.

– Подойди-ка сюда, – обратилась к ней одна из женщин, – дай на тебя посмотреть.

Тут Урсула собралась улизнуть, но Сильви решительно пригвоздила ее к месту.