Земля в цвету - Сафонов Вадим - Страница 35

И вот это поле, неприметно сливающееся с соседними богатыми колхозными полями, — оно и было главной лабораторией Одесского института селекции и генетики.

Той лабораторией, где раскрывались самые сокровенные законы жизни растений.

В музее этого института показывали два снопа: один был похож на мочалку, другой — пышный куст, весь в тяжелых колосьях.

Это одна и та же пшеница одного и того же сорта. Только первый сноп вырос из неяровизированных, а второй — из яровизированных семян.

То были трофеи победы.

Но первое звено довольно длинной цепи приведших к победе идей, открытий, выводов нельзя было найти в Одессе, в уже знаменитом институте.

В поисках за первым звеном следовало перенестись в Азербайджан, на скромную селекционную станцию — ту самую, откуда молодой научный работник Лысенко, одетый без всяких претензий на профессорский хороший тон, приехал в 1929 году в Ленинград на генетический съезд.

1925 год.

В том году Трофима Денисовича Лысенко назначили на селекционную станцию в Ганджу (ныне Кировабад).

Ему двадцать семь лет. Его биография была весьма обычной. Родился 17/29 сентября 1898 года в украинском селе Карловке, в семье крестьянина-середняка Дениса Никаноровича Лысенко. Окончил полтавское училище садоводства, затем киевские двухгодичные курсы по селекции. А потом — Киевский сельскохозяйственный институт, В студенческие годы вывел на Белоцерковской станции Главсахара ранний сорт помидоров «эрлиана-17». Тогда, в 1923 году, напечатал первые статьи в «Бюллетене сортоводно-семенного управления Главсахара».

Многие советские специалисты были тоже крестьянскими сыновьями, и у многих жизнь сложилась примерно так же. Может быть, только упорство выделяло Трофима Лысенко, жадность к знаниям и неуклонное движение по одной и той же раз выбранной дороге. И еще одна очень характерная черта: знание для него было то, что немедленно претворялось в дело. Вряд ли он сам подозревал тогда, что это была в нем мичуринская черта.

И вот он очутился в краю с желтоватой почвой, трескавшейся в летние жары, под безоблачным небом, высоким и синим.

Стояла осень. Ганджинская селекционно-опытная станция, только что открытая, лежала в низменной части Азербайджана. Хлопковые поля, уже убранные, тянулись вокруг. Их исчерчивала сеть оросительных канавок. Только в некоторых из них на дне стояли лужицы воды.

Молодому селекционеру поручили работу не с хлопком — главной культурой края, а с бобовыми. Они давали корм скоту; на некоторых участках их выращивали, чтобы запахать потом в землю, как зеленое удобрение; и всегда они обогащали азотом почву: ведь на корнях бобовых, как мы знаем, поселяются особые бактерии — ловцы азота, так что поле, засеянное этими растениями, становится богаче ценнейшими азотными солями.

Тут, в Гандже, могли бы расти южные бобовые с экзотическими именами: маш, вигна. Но влаги было мало. За нее приходилось жестоко бороться. Летом оросительные канавки несли свой звенящий груз на поля хлопка: нельзя было допустить, чтобы «белое золото» — хлопок — страдало от жажды.

Было не до бобовых.

Осенью, конечно, и зимой воды вдоволь. Больше она не нужна убранному хлопку. Но что делать в поле осенью и зимой?

Впрочем… ведь это не наша северная, хмурая осень, не наша зима. Это Азербайджан, для которого солнце не скупится на свет и тепло.

Так нельзя ли сеять здесь бобовые именно осенью и зимой, в месяцы свободной воды, уступив хлопку лето?

То была первая смелая мысль молодого селекционера на новом, непривычном для него месте работы.

В том, что, приехав в Ганджу осенью, он не стал дожидаться весны для работы со своими бобовыми, уже сказался «стиль Лысенко».

К зиме он высеял горох, вику, конские бобы, чечевицу. Он оказался прав, перевернув сельскохозяйственный календарь: зима не сломила большинства высеянных растений.

Следовало, конечно, ожидать, что лучше всего удадутся сорта наиболее раннеспелые, те, которые и на севере скорее всего справляются со своим развитием. Им, очевидно, нужна наименьшая «сумма среднесуточных температур». Значит, такие сорта должны оказаться самыми подходящими для задуманной Лысенко зимней культуры.

Но первый урожай весной 1926 года принес маленькую неувязку. Раньше всех Горохов поспел горох «виктория». Та самая хорошо знакомая по Белой Церкви среднеспелая «виктория», которая никогда не торопилась скорее завершить свой краткий гороховый век.

В сущности, на это можно было и не обращать внимания. Небольшое недоразумение! «Дерево жизни», как говаривал еще Гёте, никогда не растет в точности по теории (что, впрочем, редко смущало авторов теорий). А прописи твердили: исключение подтверждает правило.

Да и самый факт этот, по-видимому, следовало рассматривать только с точки зрения отбора лучших сортов для зимней культуры: ведь замысел, смелый до дерзости, осуществился!

Лысенко посмотрел на этот незначительный факт совсем с другой стороны.

Тут мы входим в лабораторию мысли незаурядного ученого в тот момент, когда в ней зарождается открытие, и ясно наблюдаем отличие поведения Лысенко от того, как повели бы себя «обычные», рядовые исследователи.

Опытные селекционеры, искушенные в изучении сложнейших явлений, заметили бы, конечно, то же, что и Лысенко.

И, вероятно, описали бы где-нибудь в подстрочных примечаниях к статье, среди вороха многоязычных ссылок на «литературу предмета», каприз «виктории» и некоторых других сортов, дабы история науки была осведомлена, что именно эти исследователи оказались свидетелями такого каприза и первые объяснили его «наследственными особенностями» данных сортов.

Лысенко в этом частном факте угадал действие еще неизвестного закона — закона настолько важного, что от открытия его многое могло измениться во всей сельскохозяйственной науке и даже в нашем понимании сущности жизни растений. (Любопытно, что некогда именно на горохе установил Мендель свои «законы». И опять горох убеждал исследователя в ложности этих «законов».)

Вот тогда-то Лысенко и начал высевать набор различных сельскохозяйственных культур, в числе которых были и злаки: рожь, пшеница, ячмень. Он высевал их каждые десять дней в течение почти двух лет — и осенью, и зимой, и весной, и летом.

Выяснились вещи вовсе неожиданные.

Пшеница, рожь, ячмень то упрямо кустились и не шли в трубку, то, посеянные весной, к лету успевали налить тяжелый колос.

Они становились то озимыми, то яровыми. Один и тот же сорт!

Выходило, что «рок наследственности» не был единственным и самовластным властелином их судьбы.

Что же еще?

Поздняя, холодная весна 1928 года. Тем короче будет теплое лето. И снова казалось очевидным, что только растения быстрой жизни, яровые, раннеспелые, успеют в это короткое лето «проскочить» и вовремя завершить все, что полагается растению на его веку.

Все получилось наоборот.

Летом был собран урожай с десятков сортов, высеянных на пятнадцать-двадцать дней позднее, чем в прошлом 1927 году, когда весна была гораздо теплее. Холодная весна не «пришибла» их, а, наоборот, ускорила их жизнь. Она их сделала яровыми, ранними.

Почему никто не замечал раньше этих поразительных фактов? Не потому ли, что морганисты подходили к растениям со своими предвзятыми теориями? В сущности, морганисты даже гордились тем, что освободили себя от обязанности следить за какими-то случайностями индивидуального существования организма.

Они походили на того слишком избалованного славой знаменитого врача, который, как только больной начнет рассказывать о своей болезни, перебивает его:

— Знаю, знаю. Всё батенька, знаю! Не вы мне, а я вам расскажу, в чем состоит ваша болезнь.

Что могут пролепетать растения вот с этой грядки такого, чего не знали бы прославленные профессора, досконально изучившие строение наследственного вещества любого сорта на свете?

И они отворачивались от жалких живых былинок с видом чуть скучающим и презрительным. Ведь в своих формулах наследственности они раз навсегда установили, что написано на роду всей этой зеленой толпе. Ей выдан паспорт на всю жизнь. Это ли не торжество науки!