Ведьмин век - Дяченко Марина и Сергей - Страница 9

…В день похорон Дюнкина сестра отозвала его в сторонку и, не сводя воспаленных ввалившихся глаз, попросила:

— Имей совесть, Клавдий. Ты ведешь себя так, будто Докию любил ты один.

Он осел, будто от удара обухом. И кивнул.

Три дня слиплись в одни бесконечные сутки. Трижды наступала ночь; он отвечал на какие-то вопросы, а за спиной у него переглядывались, переговаривались приятели, однокурсники и вовсе незнакомые люди: «Это тот мальчик, с которым она была в тот день на пляже. Это тот мальчик…»

— Она не могла так просто утонуть! Она плавала, как… Она не могла!..

— Успокойтесь, Старж. На теле нет следов насилия. Ее погубила простая судорога.

Простая.

— Клав, ну ты, это самое, не убивайся так… Пойди вот, экзамен сдай, отвлечешься…

— Клав, ты, это, прости, но вы с ней хоть раз, это… были?..

…Потом он дождался, пока опустеет кладбище.

Люди, еще недавно бывшие скорбной процессией, теперь понемногу тянулись к выходу; один только Юлек Митец отстал, растерянно оглядываясь в поисках Клава. Не нашел, бегом догнал ребят — подавленных и возбужденных одновременно. Дюнкиной матери уже не было видно — за ней захлопнулась дверца машины…

Все эти люди перестали интересовать Клава много часов назад. «Иметь совесть» — значит быть последовательным в своем эгоизме.

Вечерело. Сильно, густо, тяжело пахли увядающие цветы.

— Дюнка, — сказал он, опускаясь на колени. — Дюнка, я хотел сказать тебе, что мы поженимся после экзаменов… Не прогоняй меня. Можно, я тут посижу?

Мягкое закатное небо. Примиряющие голоса цикад.

— Дюнка…

Он не нашел слов.

Возможно, он хотел сказать, что непростительно привык к ее любви. Что слишком часто позволял себе высокомерно отмахиваться — приходи завтра. Что она была для него наполовину вещью, наполовину ребенком. Что он не знает, как себя наказать. И поможет ли самое страшное наказание…

И тогда он сказал то, что счел нужным. Что считал единственно правильным и естественным.

— Дюн, я клянусь тебе никогда и никого, кроме тебя, не любить.

Ветер ли тронул верхушку темной кладбищенской елки? Или Дюнка, смотревшая оттуда, бурно завозмущалась, затрясла мокрыми волосами, возмущенно вздернула заострившийся нос?

— Я сказал, — прошептал он неслышно. — Прости.

За спиной у него треснула ветка. Он напрягся, медленно сосчитал до пяти — и обернулся.

Он не запомнил всех, кто был на похоронах — но почему-то был уверен, что именно этого старика там не было. Мятый темный костюм, разбитые ботинки — может быть, кладбищенский сторож?.. У бродяги, промышляющего пустыми бутылками, определенно не может быть такого волевого лица. И такого ясного взгляда.

— Я лум, — сказал старик, будто отвечая на беззвучный вопрос. — Не беспокойся.

Лум. Утешитель на кладбище. Говорят, что ремесло это происходит от какой-то забытой ныне веры. От служителей, когда-то находивших слова для самых больных, самых обескровленных потерей душ. Родители Дюнки не прибегли к услугам лума, гордо не пожелали делить ношу собственного горя; возможно, старик решил, что отбившийся от процессии Клав станет его клиентом.

— Нет, — Клав отвернулся. — Спасибо, но… Я не верю во все это. Мне не надо. Я сам.

— Во что ты не веришь? — удивился старик.

— Я хочу быть один, — сказал Клав шепотом. — С… ней. Пожалуйста, уйдите.

— Ты не прав, — старик вздохнул. — Ты не прав… но я уже ухожу. Только…

Клав досадливо поднял голову.

— Только, — старик пожевал губами, будто пытаясь на вкус подобрать нужное слово, — ты… делаешь, что делать нельзя. Ты ее тревожишь и зовешь. Ты ее держишь; тех, кто принадлежит тому миру, ни в коем случае нельзя тащить сюда. Нявки…

Клав дернулся:

— Уходите.

— Прощай…

Черные еловые ветки дрогнули, пропуская неслышно уходящего лума. Клавдий Старж, шестнадцатилетний мальчик, считающий себя мужчиной, остался в одиночестве.

С Дюнкой.

Ночь она провела на вокзале.

Болезненное чувство незащищенности гнало ее с этажа на этаж, из зала в зал; всякий раз, засыпая на несколько минут в глубоком самолетном кресле, она просыпалась, будто в бреду, и долго не могла понять, кто она и где находится.

Наконец, устав от душного тепла и неестественного света белых плафонов, Ивга выбралась на влажный от мороси перрон; мельчайшие частички воды вились вокруг нестерпимо ярких фонарей, будто мухи. Приходили и уходили неудобные ночные поезда, кто-то деловитый и черный шел вдоль огромных страшных колес, звонко постукивая железом о железо. Стрелки круглых вокзальных часов намертво прилипли к циферблату, ночь навалилась навсегда, Ивга отчаялась.

Полицейский, дежуривший около касс, покосился на нее сперва равнодушно, потом заинтересованно; остановившись прямо перед ним, Ивга долго и демонстративно изучала расписание поездов, огромное поле названий и цифр, целый мир, собранный на ровных мерцающих линеечках.

Ей вдруг захотелось вывернуть карманы — и на последние деньги купить себе право ходить по вокзалу хозяйкой. Хозяйкой билета и собственной судьбы, и свысока поглядывать на любопытного полицейского, и быть хоть в этом — совершенно легальной. Законопослушной. Правильной…

Мысль оказалась столь заманчивой, что она даже шагнула к окошку, на ходу прикидывая, как далеко смогут завезти ее оставшиеся жалкие финансы; впрочем, уже следующий шаг был вполовину короче, а потом ноги и вовсе отказались идти, потому что уехать сейчас — значило окончательно отказаться от Назара.

Полицейский удивленно вытаращился; Ивга стояла, подняв глаза к расписанию, и наивно полагала, что если слезы не бегут по щекам, то их и вообще не видно…

Но глаза ее переполнились. Как два пруда, пережатые плотинами.

— Девушка, могу я вам помочь?

Полицейский был виден нечетко. Кажется, он смотрел с сочувствием.

Ивга мотнула головой и поспешно направилась к выходу.

Утро застало ее в обществе наяды из городского фонтана. Кутаясь в серую куртку — подарок Назара! — она пыталась удержать остатки тепла, не допустить за воротник ни струйки сырого воздуха, задержать дыхание; на голове у наяды сидел голубь, и лапы его соскальзывали, соскальзывали, срывались…

Временами Ивге казалось, что никакого голубя нет. Что это плод ее воображения, что вместо наяды белая скульптура изображает женщину, цепями привязанную к столбу, а у ног ее — каменные вязанки хвороста, по которым уже бежит, поднимается каменный огонь…

В затылке сидел вроде бы гвоздь. Сидел давно, и чувствовал себя все более и более вольготно. Врастал.

Заскрипели колеса; Ивга дернулась.

Сквозь раннее, почти безлюдное утро шла девочка в вытянутой кофте, из под которой выглядывало синее платье, похожее на школьную форму. Следом громыхала по асфальту ее яркая тележка.

— Горячие бутерброды, — сообщила девочка, хотя тележка была пуста и безжизненна.

Ивга облизала губы. Гвоздь в затылке ввинтился глубже.

— На вокзале больше не ночуй, — девочка зачем-то потрогала переносицу, и Ивга вдруг поняла, что ей не четырнадцать лет, а гораздо больше. — На тебя уже положили глаз… Нехорошие люди.

Ивга молчала, не опуская взгляда.

— Нехорошие люди делают нехорошее дело, бездомная девчонка — товар, который пропадает даром, — продавщица бутербродов усмехнулась краешком рта. — На вокзал не ходи.

Ивге сделалось страшно. Девчонка молчала и ухмылялась, и в глазах ее стоял готовый ответ на еще не заданный вопрос: ты знаешь, кто я. Потому что знаешь, кто ты сама. Вот и подумай…

Ведьма, матерая ведьма смотрела на Ивгу из тщедушного тела школьницы. По Ивгиной спине продрал мороз; чтобы побороть страх, она вообразила свою собеседницу на уроке математики. У доски, со щербатым мелком в тонкой руке, с серьезно закушенной губой…

Девочка, кажется, удивилась:

— Что смешного?..