Ведьмин век - Дяченко Марина и Сергей - Страница 20

— В чем дело, господа? Вы…

— Соблюдайте спокойствие. Верховная инквизиция.

Третий заслон. Мордоворот, которому плевать на значки и приличия; Клавдий не хотел бы марать о него руки именно сейчас. Когда он чует ведьму. Все более и более явственно. Там, за закрытой дверью…

— А ну, назад! Стоять, говорю!..

Мордоворот угрожает чем-то… Кажется, пистолетом. Хватит ума выстрелить… В эдакой толчее…

Клавдий шагнул в сторону. Пусть мордоворотами занимаются те, кому это положено по рангу; он, Великий Инквизитор, чует ведьму. Он и забыл, что ведьмы не родятся в допросных кабинетах, готовенькие, в колодках; он не помнит, как выглядит хорошая свободная ведьма…

Он не стал касаться ручки. Просто подал знак — кто-то из тех, кто шел следом, прыгнул, как белка, и ударился в дверь плечом. Податливая фанера, а с виду такая неприступная…

Грохот. Тонкий вскрик; все тонет в ритме длящейся и длящейся песни.

Комната роскошна. На бархатных диванах живописно разбросаны какие-то тряпки; глубокие зеркала послушно отражают бесконечный ряд светильников. Женщин две — одна стоит в углу на коленях, закрывая лицо руками; другая замерла за спинкой вертящегося кресла, и в руках у нее коробочка с гримом, а глаза…

Клавдий отшатнулся. Ему показалось, что два невообразимо длинных, остро отточенных лезвия одновременно проходят у него под ушами и с двух сторон вонзаются в шею. Стоящая перед ним ведьма была невероятно сильной. Чудовищно.

— Назад, инквизитор.

Снова тонкий крик. Кричит женщина, стоящая на коленях в углу.

— Назад. Или на трибунах окажется много-много парного мяса.

Клавдий молчал. Не время тратить силы на разговоры.

— Ты слышишь меня, инквизитор?..

Песня оборвалась.

Эффектно, на взлете, на высокой ноте, резко, как подстреленная; стадион взорвался аплодисментами, и в этот момент Клавдий кинулся.

Губы ведьмы страшно искривились. В лицо Старжу ударил направленный луч страха — панического, тошнотворного. Он успел выкинуть перед собой руки — зрачки ведьмы сделались вертикальными, как у кошки:

— На… зад…

Снова поток страха — как удар бича. Но уже слабеющего бича, готового вывалиться из руки.

— Назад… инквизитор…

В руках ее тускло полыхнул металл. Серебро. Изогнутый язык серебра.

Вздох. Ведьма запрокинулась назад — грациозно, по-своему красиво; потом, резко согнувшись пополам, кинулась на пол.

Удар рукоятки о паркет. Все.

Та, что стояла на коленях в углу, тихонько заскулила. Там, наверху, на сцене, ударила музыка, и ритмично загнусавили сразу несколько неокрепших девичьих голосков.

Клавдий жестом остановил людей, столпившихся в дверях. Подошел к лежащей ведьме. Провел над ней ладонью, будто желая и не решаясь погладить. Рука ничего не ощутила — будто на паркете было пусто.

Клавдий взял лежащую за плечо и с усилием перевернул лицом вверх.

Кровь ведьмы казалась черной, как кровельная смола. Клавдий только теперь понял, что на лежащей надет синий халатик гримера. И между двух кокетливых нагрудных кармашков торчит рукоятка серебряного ритуального кинжала, дарящего мгновенную и гарантированную смерть. Прекрасная участь для любой ведьмы. Славный уход.

— Что… здесь… господа, вы…

Клавдий обернулся. Отодвинул локтем потную, перепуганную звезду, в ужасе топчущуюся на пороге собственной гримерки. Как покойница говорила? «Много-много парного мяса»?..

Флаг-ведьма, пророчица. «Одница, округ Одница, да, да, да!..»

Что там она еще пророчила, а?..

За дверью, перед фронтом испуганной толпы администраторов и служек стоял куратор Мавин, и глаза его горели холодно и хищно.

— …Так куда вас везти, ребята?

Пассажиров было двое. Парень лет шестнадцати и девчонка, закутанная в длинный черный плащ; поднятый воротник закрывал ее лицо до самых глаз.

— Проезд Мира? Ого, в этот час в центре такие пробки…

— Мы не спешим.

Машина неспешно глотала километры. Клав сидел, вжавшись спиной в кожаное сидение, крепко сжимая в руке холодную Дюнкину ладонь.

Теперь все будет по-другому. Он не позволит за ней охотиться, он никому ее не отдаст. Многолюдная Вижна — не пустая лодочная база, попробуй выследи среди миллиона следов единственный Дюнкин след…

Он снял квартиру в центре. Выпотрошив для этого заветный счет, заведенный три года назад с мечтой купить спортивную машину. Клетушка на пятнадцатом этаже тесного, как улей, дома, где даже соседи знают друг друга лишь мельком и случайно; теперь у них с Дюнкой будет настоящая спокойная жизнь. Будто бы ничего этого и не было…

Он вздрогнул, сжимая руку сильнее. Ему было страшно. Он боялся за Дюнку — но вот горе, Дюнку он боялся тоже. Его мозг пытался — и не мог осилить это противоречие: Дюнка умерла… Дюнка вернулась… Она в могиле… Она мертва — и вот она, сидит рядом…

Усилием воли он запретил себе задумываться. О жизни нельзя думать слишком усиленно — пропадет охота жить. Не будем предвосхищать грядущие беды, будем решать проблемы по мере их поступления…

На Дюнкиной спине пятном проступила влага. Это мокрый купальник пропечатывается сквозь тонкий плащ…

— Тебе не холодно?

Отрицательный жест головой. Теперь ей никогда не бывает холодно. И пальцы у нее ледяные, как зима…

Будто ощутив его настроение, она чуть повернула голову. Легко сжала его ладонь — чуть-чуть:

— Клав… Не… покидай… меня.

Комнатушка была размером с автобус. Над улицей нависал балкон, полукруглый, с неровными проржавевшими перилами. У Клава, который вышел покурить, сразу же закружилась голова, потому что под ногами, на расстоянии четырнадцати этажей, текли друг другу навстречу два безостановочных потока — сверкающий металл, разноцветные фары, раздраженные, доносящиеся в поднебесье гудки… И ночи — как не бывало. Грязноватый, неестественный свет.

Дюнка сидела на продавленном диване. Она скинула плащ и снова осталась в проклятом купальнике змеиного цвета.

— Сними его, — попросил Клав шепотом. — Давай его… сожжем.

Против ожидания, она послушно кивнула. И стянула с плеча лямку. И другую тоже; Клав смотрел, не догадавшись отвести глаза. В той жизни он не видел Дюнкиной наготы. И не может судить теперь, изменилась она с тех пор или нет…

Ее грудь казалась белой в сравнении с остальным телом. Ах да, загар… Не бронзовый, а пепельно-сероватый. Или путает свет, пробивающийся с улицы?..

Дюнка привстала, стаскивая змеиную ткань с бедер. Клаву захотелось зажмуриться. Купальник превратился теперь в мокрую тряпочку, жгутом скрутившуюся на ее коленях.

Его бросило в жар. Он невольно взялся рукой за пряжку собственного пояса; Дюнка сбросила купальник на пол и поднялась:

— Клав…

Волосы на его голове встали дыбом. Он чуть не вскрикнул — так больно столкнулись в нем два одинаково сильных, одинаково безжалостных знания.

Любимое тело. Его девушка. Его женщина. Впервые…

Мокрые волосы-сосульки. Ледяные ладони. Босые следы на промерзшем песке. Удушливый запах цветов на могиле, и ее лицо — это самое лицо! в широкой траурной рамке…

Он видел ее в гробу. Как теперь…

— Клав… не… прогоняй… меня…

— Я не прогоню, — вытолкнул он сквозь пересохшее горло. — Но…

— Не бойся… Клавушка, не бойся… Я же тебя люблю… Обними меня, Клав, я так долго…

Он впился зубами в нижнюю губу, так, что потекла по подбородку теплая струйка крови:

— Дюночка, не сейчас…

— Клав. Клав…

Не могу, подумал он беспомощно. Не… могу.

Дюнка стояла рядом, и ее руки были холодные, как рыбки. Будто бы она слишком долго просидела в речной воде.

И правда, долго. Ох как долго…

Он заставит себя поверить, что время отступило на десять месяцев назад. Что сейчас жаркий июнь, что завтра предстоит экзамен, что Дюнка попросту перекупалась и продрогла. Он заставит себя забыть похоронную процессию и этот ужасный цветочный запах. Запах кладбищенской глины… Он забудет. Сейчас.