В погоне за Солнцем - Коэн Ричард - Страница 30

Когда Риччи стал известен, его пригласили в Нанкин, в самую главную обсерваторию Китая. Он ожидал увидеть там искусно нарисованные, почти волшебные карты, но обнаружил четыре удивительных инструмента, отлитых из бронзы и украшенных драконами, гораздо сложнее всего, что ему довелось видеть в Европе, – две сферы для определения затмений, проградуированные по европейской системе, но китайскими иероглифами, гномон и систему из четырех астролябий. Ответственный за приборы евнух[195]объяснил, что инструменты были отлиты астрономом-мусульманином около двухсот пятидесяти лет назад.

Риччи осмотрел одну из сфер и указал на проградуированную шкалу: “Здесь вы отмечаете положение тени?” Евнух удивленно кивнул и попытался увести посетителя, но Риччи продолжил осмотр, отметив, что шкала была размечена системой выпуклостей, позволяющих снимать показания на ощупь, в темноте. И вдруг он сделал поразительное открытие.

– Нанкин же находится на широте 32 градуса?

Евнух согласился.

– Но эти инструмены настроены на широту 36 градусов.

Сопровождающий промолчал и вновь попытался отвлечь внимание Риччи. Но тот, заинтригованный, задал еще несколько простых вопросов про гномон – на все были даны весьма уклончивые ответы, пока наконец главный евнух не сознался:

Императорская обсерватория в Пекине, как она была устроена в конце XVII века. Здесь были открыты солнечные пятна, здесь велся учет кометам. Можно наблюдать большие бронзовые сферы (в нижней части), квадрант (в верхнем левом углу) и секстант (в центре верхней части) (SPL / Photo Researchers, Inc)

– Это красивые инструменты, но мы не знаем, как ими пользоваться. Было сделано два набора – один для Пекина, другой для Пинъяна. Этот – из Пинъяна.

Тогда Риччи все понял. Пиньян находился на тридцатишестиградусной широте, а инструменты никто не перенастраивал. Они служили лишь магическими объектами. Постепенно Риччи понял, что часть астрономических знаний пришла в Китай от арабов, так что Китай получил свое предварительное знание о Птолемеевой системе из того же источника и примерно в то же время, что и Европа. На возрождающемся Западе эта информация была принята с энтузиазмом и активно усваивалась, а в Китае, где наука не считалась путем к лучшей жизни или к лучшему правлению (в отличие от ценности астрологии как источника предсказаний), она не входила в список поощряемых занятий[196].

Риччи сделал очень много, чтобы рассеять подобное невежество, но его учению по-прежнему оказывалось значительное сопротивление. Только через три года после смерти Риччи, когда Китайская астрономическая коллегия серьезно ошиблась при прогнозе затмения, император выпустил указ, который требовал привести календарь в соответствие с реальностью и перевести европейские работы по астрономии на китайский язык. Однако почти в это же время Китай пал под нашествием маньчжуров, страна пришла в хаос и вновь закрылась для внешних воздействий. Но даже столь изолированная страна еще в XVIII веке восхищала многих европейцев как процветающая и изысканная цивилизация. Первое прозаическое сочинение Сэмюеля Джонсона (1733) сообщает о китайцах – они “превосходно, в полной мере подготовлены во всех науках”[197]. Но полностью китайская астрономия соединилась с общемировой не ранее чем в 1850 году.

Сегодня Императорская обсерватория в Пекине имеет собственную станцию метро.

Глава 8

Башня Султана

Вдалеком 1959 году прозаик и культуролог Артур Кестлер выпустил книгу The Sleepwalkers (“Лунатики”) – незаурядную историю развития науки. Его вывод о вкладе исламской цивилизации в астрономию звучит довольно сурово. Арабы, пишет Кестлер, были посредниками, хранителями и переносчиками [грекоиндийского] наследия. Собственной научной оригинальности и творчества у них почти не было. За те века, что они единолично сторожили попавшее к ним сокровище, они никак его не использовали. Они усовершенствовали календарную астрономию, сделали великолепные планетные таблицы, дополнили и разработали Аристотелеву и Птолемееву космологии, импортировали в Европу индийскую систему счисления с нулем, функцию синус и алгебраические методы, но они не продвигали теоретическую науку. Большинство ученых, которые писали на арабском, были не арабы, а персы, евреи и представители несторианства (религиозное учение, близкое к христианству). А к XV веку научное наследие ислама практически полностью перешло к португальским евреям[200].

Комментарии Кестлера справедливы, но они не принимают в расчет того факта, что в европейские Темные века любое сохранение – если обозначить этим словом исламский вклад – само по себе имеет большую ценность. Просто сохранять знание было чрезвычайно важным, в том числе и для солнечной астрономии. Крупный бельгийско-американский ученый Джордж Сартон (1884–1956) делит свою пятитомную “Историю науки” на полувековые отрезки, сопоставляя с каждой центральную фигуру. “История” начинается в 450 году до н. э. с Платона, следом идут Аристотель, Евклид и Архимед. Но с 750 года н. э. прослеживается непрерывная линия арабских и персидских ученых – Джабир, аль-Хорезми (который разрабатывал календари, определение солнечного положения, сферическую астрономию, вычисление затмений), ар-Рази, аль-Масуди, Абу-л-Вафа, аль-Бируни и Авиценна, – заканчивающаяся Омаром Хайямом (1050–1100).

Гиясаддин Абу-ль-Фатх Омар ибн Ибрахим аль-Хайям Нишапури – человек, которого на Западе зовут Омаром Хайямом, – был там практически не известен до 1859 года, когда ученый-аристократ Эдвард Фицджералд анонимно опубликовал перевод четырех тысяч строк “Рубаи” (буквальный перевод – “Четверостишия”). Фицджералд был уже пожилым человеком, его предыдущие сочинения и переводы принимались довольно плохо, и, по-видимому, он несильно удивился, когда перевод Хайяма постигла та же судьба. Два года спустя лондонский книготорговец распродал остатки тиража по копеечной цене в магазине близ Лейстер-сквер, и поэт Данте Габриэль Россетти купил книжку. Вскоре он объявил ее шедевром, а к концу века, на волне восторженного отношения к персидской культуре в Англии XIX века, поэма оказалась на пике популярности. Вдобавок к этому “Рубаи” оказались не единственным достижением Хайяма.

Хайям жил в Нишапуре (современный северо-восточный Иран), неподалеку от афганских и туркестанских границ. Его фамилия означает “шатровый мастер”, в одном из стихов он шутит над “Хайямом, строчившим познания шатры”, что в точности описывает его деятельность. Хайям был автором хорошо принятого сочинения “Трактат о доказательствах задач алгебры и алмука балы” и первым выдвинул общую теорию кубических уравнений, он также способствовал реформе персидского календаря, перестроив его согласно солнечному году, а не лунному – в результате, цитируя Гиббона, был достигнут “расчет времени, превосходящий юлианский календарь и приближающийся по точности к григорианскому”[201]. Он оценил длину солнечного года в 365,24219858156 дня, чрезвычайно точный подсчет: к концу XIX века это число уменьшилось до 365,242196, сейчас, по самым точным подсчетам, – 365,242190. Хайям также создал карту звездного неба и помогал в постройке главной обсерватории. Он сам и семь его последователей были выбраны Сартоном в качестве ключевых фигур данного периода, но они не состоялись бы без многих других. Учитывая пренебрежительный отзыв Кестлера, возникает вопрос, что же конкретно сделала арабская наука, особенно в математике и астрономии, за триста пятьдесят лет и какова справедливая оценка исламского вклада в солнечную астрономию. Ответы на эти два вопроса займут бо́льшую часть главы; более того, они довольно тесно взаимосвязаны, потому что ислам ценил знание не только само по себе, но и за его вклад в религиозные практики (что особенно касалось изучения Солнца). Вслед за этим мы рассмотрим, как развивалось начиная с 750 года н. э. и до Коперника изучение Солнца в других культурах (особенно в Индии) в сравнении с Европой.