Королевская дорога - Мальро Андре - Страница 12

— Вас отвратили от вашего плана только зрелые размышления?

— Помните, я говорил: если случай… Однако жить только ради этого случая я больше не могу. После фиаско в борделе Джибути я много думал над этим… Видите ли, мне кажется, меня отвратили, как вы говорите, от этого плана женщины, которыми мне не удалось овладеть. Поймите, это вовсе не мужское бессилие. Скорее ощущение опасности… Как в первый раз, когда я заметил, что Сара стареет. А главное, конец чего-то… Я чувствую, как меня покидает надежда и вместе с тем во мне зреет, словно неутолимый голод, какая-то сила — во мне и против меня.

Он чувствовал, как эти чеканные слова становятся связующей нитью между ним и Клодом.

— Я всегда был равнодушен к деньгам. Сиам обязан мне гораздо большим, чем то, о чем я хочу попросить, и всё-таки рассчитывать на него больше нельзя. Он остерегается… И не то чтобы у него были на это особые причины, просто он остерегается меня, и всё тут, остерегается такого, каким я был два-три года назад, когда мне приходилось скрывать свои надежды… Надо попробовать осуществить это, не опираясь на государство, отказавшись от роли охотничьего пса, который ждёт подходящего случая, чтобы самому поживиться добычей. Но это ещё никому не удавалось, да никто, в общем-то, и не пытался сделать что-то подобное всерьёз. Ни Брук в Сараваке note 16, ни даже Майрена… Прожекты эти на деле ничего не стоят. И если я поставил свою жизнь на карту, то потому, что верил: игра стоит того…

— А что остаётся другого?

— Ничего. Но игра эта заслоняла от меня остальной мир, хотя иногда мне бывает так надо, чтобы его от меня заслонили… Если бы мне удалось осуществить свой план… И пускай всё, что я думаю, — труха, мне на это плевать, ведь есть ещё женщины.

— Их тело?

— Трудно себе вообразить, сколько ненависти таится в словах: ещё одна. Любое тело, которым не овладел, становится враждебным… Отныне все мои прежние мечтания сосредоточены только на этом…

Сила его убеждения давила на Клода, казалась вполне осязаемой, вроде этого затерянного в ночи храма.

— Да и потом, попробуйте представить себе, что это за страна. Задумайтесь над тем, что я только теперь начинаю понимать их эротические культы и эту ассимиляцию мужчины, которому случается отождествлять себя самого — вплоть до своих ощущений — с женщиной, которой он овладевает, воображать себя ею, не переставая при этом быть самим собой. Ничто не может сравниться со сладострастным блаженством существа, которому оно становится не под силу. Нет, речь не о телах, женщины эти являют собой… возможности, да-да, именно так. И я хочу…

Клод лишь мог угадать его жест во тьме: взмах руки, готовой всё сокрушить.

— …как хотел покорить мужчин…

«Главное, чего он хочет, — думал Клод, — это уничтожить самого себя. Догадывается ли он об этом? Ясно, что рано или поздно он своего добьётся…» Судя по тону, каким Перкен говорил о своих растоптанных надеждах, он с ними не собирался расставаться; а если и собирался, то уповал не только на эротизм, дабы найти им замену.

— Я ещё не покончил с мужчинами… Оттуда, где я буду, я смогу наблюдать за Меконгом (жаль, что я не знаю края, куда мы идём, и что вы не знаете, существует ли Королевская дорога тремястами километрами выше!), однако я надеюсь вести наблюдение в одиночестве, без всякого соседства. Надо проверить, что сталось с Грабо…

— Где он исчез?

— Неподалёку от Дангрека, примерно в пятидесяти километрах от нашего маршрута. Куда и зачем он пошёл? Его приятели в Бангкоке уверяют, будто он приехал за золотом, — всё отребье Европы думает только о золоте. Но он-то знал страну и не мог верить в подобные сказки. Мне говорили также о какой-то махинации, о продаже непокорённым племенам предметов, облагавшихся пошлиной…

— Чем же они расплачиваются?

— Шкурами, золотой пылью. Махинация более вероятна: он парижанин, отец его, кажется, изобрёл вешалки для галстуков, пусковые устройства, разбрызгиватели… А главное, мне думается, он отправился сводить кое-какие счёты с самим собой… Когда-нибудь я вам об этом расскажу. Но наверняка он ушёл по договоренности с правительством Бангкока, иначе они не стремились бы найти его во что бы то ни стало. Пошёл он, конечно, ради них, но, возможно, повёл собственную игру, хотя это, безусловно, преждевременно. В противном случае он держал бы их в курсе. Не исключено, что они поручили ему проверить мои позиции там, наверху. Ушёл-то он как раз в моё отсутствие…

— Но ведь пошёл он не в ваш район?

— Конечно, — там его наверняка встретили бы стрелами, а главное, пулями из моих учебных винтовок. Тут уж ничего не поделаешь. Он мог попытаться проникнуть — если бы захотел — только через Дангрек.

— Что это за человек?

— Сейчас расскажу. Во время военной службы он возненавидел военврача, потому что тот не «признал» его болезнь, или по другой какой причине. На следующей неделе он снова объявляет себя больным и снова идёт в санчасть. «Опять ты?» — «Прыщи с пуговицу». — «Где?..» Тот протягивает руку — на ладони шесть пуговиц от брюк. Месяц тюрьмы. Он тотчас пишет генералу, ссылаясь на болезнь глаз. Очутившись в тюрьме (я забыл вам сказать, что у него была гонорея), он берёт гонорейный гной и, прекрасно сознавая, что делает, пускает его в глаз. Так он наказывает военврача. Глаз при этом, конечно, теряет. Остаётся кривым. В общем, один из ваших круглоголовых французов: нос картошкой, тело грузчика. В Бангкоке ему нравилось невзначай появляться в барах с видом неустрашимого верзилы. Представляете себе картину: присутствующие поглядывают на него украдкой, постепенно отодвигаясь подальше, а в углу приятели — весьма немногочисленные — с воплями поднимают свои стаканы… Сбежал из ваших африканских батальонов. Ещё один, у кого отношение к эротизму совсем особое…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Вот уже четыре дня — лес. Четыре дня стоянок возле селений, которые он породил, как дерево породило их Будд или пальмовую солому хижин, повылезавших из рыхлой земли, словно чудовищные насекомые; рассудок изнемогает в этом аквариумном свете, пробивающемся как сквозь толщу воды. Им уже не раз встречались маленькие разрушенные памятники, так крепко оплетённые корнями, которые, словно лапы, прижимали их к земле, что просто не верилось, будто их соорудили люди. Казалось, то было творение исчезнувших существ, привычных к этой жизни без необъятных далей, к этому подводному сумраку. Превратившись под бременем веков в руины, Дорога обнаруживала своё присутствие лишь рухнувшими минеральными глыбами с парой глаз какой-нибудь жабы, неподвижно застывшей в укромном углу, средь нагромождения камней. Что это, обещание или отказ — все эти отринутые лесом, похожие на скелеты памятники? Доберётся ли в конце концов караван до украшенного скульптурной резьбой храма, куда вёл его мальчишка, куривший одну за другой сигареты Перкена? Они должны были бы быть на месте часа три назад… Лес и жара меж тем пересиливали тревогу: точно болезнь, засасывало Клода это гнилостное брожение, с неуёмной силой мрака отгораживая его от самого себя; тут всё принимало непомерно раздутые, удлинённые формы, разлагавшиеся за пределами мира, где человек что-то значит. И всюду — насекомые.

Другая живность, чаще всего невидимая глазу, мимолётным видением являлась порой из другого мира, того, где листва деревьев не приклеивалась как бы самим воздухом к липким листьям, по которым ступают лошади; из того самого мира, что проглядывал иногда в яростных потоках солнца, в вихре искрящихся частиц с мелькавшими там тенями стремительно проносившихся птиц. Под сенью леса те жили в лесу, где плодились и насекомые, начиная с чёрных бусинок, которых давили своими копытами запряженные в повозки быки, и муравьёв, взбиравшихся, подрагивая, на пористые стволы деревьев, и кончая пауками, бросавшимися в глаза издалека, потому что они держались на своих тонких, как у кузнечика, лапках посреди четырёхметровой паутины, нити которой ловили в свои сети сочившийся у самой земли свет; её фосфоресцирующий геометрический рисунок, повиснув над смешением неясных очертаний, застыл, казалось, навечно. Следуя вялому колыханию джунглей, одинокие пауки утихомиривали каких-то тварей, отдалённо напоминавших своим обликом других насекомых — тараканов, мух или совсем неведомых зверушек, чья голова высовывалась из скорлупы где-то на уровне моха, да и вообще омерзительную, злобную кутерьму жизни, увидеть которую можно только под микроскопом. Высокие, белесые термитники, на которых не видно бьцю термитов, вздымали в полумраке свои пики покинутых планет; казалось, к жизни их породило само разложение воздуха, грибной дух, крохотные пиявки, сгрудившиеся под листьями, словно мушиные яички. Нераздельная слитность леса теперь не оставляла сомнений; вот уже шесть дней, как Клод отказался от мысли отделять существа от их обличья, различать жизнь, которая копошится, и жизнь, которая сочится; неведомая могучая сила сливала воедино наросты с деревьями, заставляла кишеть всю эту недолговечную живность на почве, похожей на болотную пену, в этих дымящихся зарослях начала мироздания. Какое человеческое деяние имело здесь смысл? Какая воля сохраняла свою силу? Всё ветвилось, размягчалось, стараясь подладиться к этому гнусному и вместе с тем притягивающему, словно взор блаженных дурачков, миру, действовавшему на нервы с такою же точно пакостной силой, как эти висевшие меж ветвей пауки, от которых поначалу ему с огромным трудом удавалось оторвать взгляд.