Чёрный всадник - Малик Владимир Кириллович - Страница 21

— Будь доброй душой! Отпусти их с богом!

Юрась кивнул, чтобы они поднялись, а потом строго спросил:

— Выкуп принесли?

— Принесли, батюшка! Принесли! Все, что имели!

— Кладите сюда! — Он снял с ближайшего пахолка шапку и протянул перед собой.

Младен незаметно толкнул Ненко локтем: гляди, мол!

И вправду гетман сейчас походил на нищего, который просит милостыню, но сам он не замечал этого, а личная охрана неподвижно застыла позади него и ничем не проявляла своих чувств.

Одна из женщин достала из-за пазухи узелок, развязала его и, держа на левой ладони, правой рукой начала медленно, словно считая, хотя у неё и в мыслях этого не было, бросать в шапку монеты, перстни, серёжки. Закончив, скомкала платок в кулаке и сквозь слезы умоляюще посмотрела на Юрия.

— Фамилия! — коротко процедил он.

— Бондаренко, батюшка… Василь Бондаренко.

Гетман нагнулся над ямой, крикнул:

— Бондаренко, вылазь!

Из ямы показалась всклокоченная рыжая голова мужчины средних лет. В волосах, бороде и усах — остюки злаков, солома. В покрасневших глазах — страх и ненависть… Мужчина медленно перевалился через перекладину лестницы и упал в снег, не имея сил встать на ноги. Женщина с криком кинулась к нему.

— Забирай его, баба! — махнул кистью руки Юрась и повернулся к следующей. — Дальше!

Бондаренчиха подняла мужа и, кланяясь и всхлипывая, повела его к воротам.

Вторая женщина, старая, высокая и худая, неуклюже поклонилась гетману. Вынула из кармана вытертого дублёного кожуха, очевидно с мужниного плеча, бархатный кисет, высыпала на ладонь несколько золотых и серебряных монет. Посмотрела на них равнодушно, а потом протянула свою чёрную ладонь чуть ли не под нос гетману Юрась глянул на монеты, на женщину и поморщился.

— Мало!

Женщина не бросилась ему в ноги, не стала умолять и заламывать руки, не божилась, что это у неё все, что она смогла собрать у себя, у родных и знакомых, а продолжала неподвижно стоять перед ним, как давно высохшее дерево. Только тонкие бескровные губы судорожно кривились от горя и унижения, а из выцветших глаз скатились две скупые слезинки и, замёрзнув на лету, упали в притоптанный снег. Так и стояла она, нескладная, высохшая, точно мумия, будто вовсе не слыхала короткого и острого, как нож, слова. А её тонкая с узловатыми пальцами рука, вытянутая вперёд, мелко дрожала, подобно ветке вербы под порывами ветра.

Младен закусил губу, чтобы не сорваться и не наговорить чего не следует. Якуб тяжело вздохнул. А Ненко подумал, что в недалёком прошлом сам он был очень похож на этого бессердечного человека, был таким же жестоким к чужим, незнакомым ему людям, бесчувственным к их слезам и горю. Ему стало стыдно за себя, и он мысленно благодарил судьбу за то, что все это осталось позади.

Наконец гетман почувствовал двойственность своего положения и подставил шапку под дрожащую руку.

— Бросай!.. Как фамилия, тётка?

— Павло Голенко. — Женщина наклонила руку, и монеты, звякнув, упали в глубокую шапку.

— Голенко, вылезай!

Из ямы вылез худощавый парень Юрась удивлённо вытаращил на него глаза, потому что думал увидеть старика.

— Кто ж это? — повернулся к женщине.

— Сын.

— За молодого надо бы больше!

Женщина молчала.

— Ну, черт с тобой! Прочь отсюда! — закричал гетман на парня.

Тот схватил мать за руку и, едва переставляя длинные, тонкие ноги, заковылял к воротам.

Вперёд шагнула третья женщина. Это была красивая чернявая молодица лет тридцати пяти. Она смело смотрела на Юрася, будто перед нею стоял не гетман, а обыкновенный горожанин. Степенно и с достоинством поклонилась.

— С чем пришла? — Юрась окинул взглядом ладную фигуру женщины, её красивое лицо, на котором выделялись полные малиновые губы и выразительные чёрные глаза под тонкими бровями. На ней были хорошо пошитый кожушок и красные сапожки.

— Принесла выкуп за мужа, пан гетман. — Она пошарила в кармане, достала золотой перстень с крупным самоцветом, заигравшим на солнце всеми цветами радуги, и драгоценное ожерелье — нанизанные на шёлковую нитку янтарные бусины вперемежку с ослепительно белыми, голубоватого отлива жемчужинами.

Глаза Юрася заблестели от восхищения. Он сам протянул руку, схватил драгоценности, с минуту разглядывал их со всех сторон и потом осторожно опустил в шапку.

— Как фамилия?

— Семашко… Мирон Семашко.

— Что? — Юрась посмотрел на Многогрешного, который кивнул утвердительно. — Тот самый Семашко? Запорожский казак?

— Да, пан гетман, запорожец, — подтвердила женщина.

— Я не могу отпустить его.

— Почему?

— Он опасный преступник!

Женщина побледнела. В её глазах промелькнул страх. У неё начали подкашиваться ноги. Юрась поддержал её под руку, спросил:

— Как тебя зовут?

— Феодосией, — чуть слышно прошептала она.

— Ну, вот что, Феодосия, иди домой… Я прикажу справедливо разобраться в деле твоего мужа и, если он ни в чем не виноват, отпустить… Иди!

Женщина уже овладела собой, распрямилась, отвела руку гетмана.

— А… мои драгоценности?

— Они принадлежат казне!

— Как же так? Я верила…

— Выведите её за ворота! — приказал Юрась и отвернулся.

Пахолки повели женщину. Она не сопротивлялась, очевидно сражённая горем и несправедливостью. А гетман выгреб из шапки добычу и, запрятав её в карман, приказал всем узникам вылезать из ямы. Охая от боли, дрожа от холода, они медленно взбирались по лестнице вверх и становились в ряд, испуганно, как загнанные звери, поглядывая на гетмана и его свиту.

— Кто из вас Семашко? — спросил Юрась.

— Я. — Вперёд вышел среднего роста чернявый мужчина.

— Стань сюда, в сторону! С тобой поговорим потом.

Семашко отошёл, куда указали, а Юрась ткнул пальцем в грудь первого, кто подвернулся под руку:

— Как звать?

— Левон Халявицкий, — ответил растрёпанный, обросший густой щетиной узник, по внешнему виду которого трудно было определить, сколько ему лет.

— Выкуп будет?

— Не будет! У меня ничего нет, — твёрдо произнёс Левон.

— Что ж ты, мерзавец, думаешь, что я отпущу тебя без выкупа?

— Нет, я так не думаю.

— На что же тогда надеешься?.. Не даёшь выкупа — вступай в войско!

— Не хочу в войско.

— Так давай выкуп!

— Мне нечем откупиться. Имел бы деньги — отдал бы все до шеляга, чем тут погибать!

— Врёшь, пёс! Имеешь, мне доподлинно известно, что имеешь. Иначе не сидел бы здесь. Мои люди знают, кого брать!

Халявицкий пожал плечами.

— Нет, не имею… Заберите мою хату, мою усадьбу, мою землю… А золота нету!

— На черта мне твои земли и твоя хата! — разозлился Юрась и повысил голос: — Мало ли сейчас повсюду пустующих хат и заросших бурьяном полей?.. Мне нужно золото! Ибо только за золото я могу нанять войско и строить государство!

— Какое государство и для кого — для турков? — вырвалось у узника.

Юрась побледнел, как мертвец.

— Дурак! — взвизгнул резко. — Провидение избрало меня, чтобы я возродил то, что мы потеряли после смерти моего отца гетмана Богдана! Чтобы я снова собрал войско и построил державу!.. Но что я могу сделать без денег? Без золота?

— Золота у меня нет!

— Найдёшь, мерзавец! Эй, пахолки, почешите-ка ему по турецкому обычаю пятки!

Здоровенные пахолки сгребли узника, распластали на снегу. Один уселся ему на спину, а второй стащил сапоги и начал увесистой палкой дубасить по ступням.

— Один, два, три, — считал Многогрешный, — пять, десять… пятнадцать… тридцать…

От нестерпимой боли узник извивался, кричал, умолял прекратить истязание, но Юрась поднял руку только тогда, когда Многогрешный отсчитал сто ударов.

— Хватит! Поднимите его!

Пахолки с усилием натянули на распухшие, окровавленные ноги сапоги и, поддерживая избитого под руки, поставили его перед гетманом.

— А теперь скажешь? Припомнишь, где запрятал золото? Как видишь, я не шучу! Ведь я не для себя стараюсь, а для всеобщего блага, поелику я один ныне радею об отчизне нашей! Понял, вельможный пан?