Итака навсегда - Малерба Луиджи - Страница 7

Какая беда, что и я заразился этим недугом. Достаточно чуть-чуть поволноваться, как глаза мои сразу же набрякают влагой, словно туча перед дождем, а когда слез сдержать не удается, меня охватывает жгучий стыд. И я все спрашиваю себя: может, это из-за усталости, накопившейся за время долгих странствий по пути домой? Или это свидетельство страданий и очищение от накопившейся тайной вины?

Телемах сказал мне, что безутешная Пенелопа сохранила свою красоту, несмотря на грусть и душевную боль, испытываемые ею постоянно; что она всегда заботится о своей одежде и ежедневно ополаскивает настоем крапивы свои длинные черные волосы. Больше он не сказал ничего, а я не стал его ни о чем расспрашивать.

Пенелопа

Наглостью женихов, как и дымом от жарящегося мяса, которое они каждый день пожирают, как голодные волки, заражен сам воздух: им невозможно дышать. Стены дворца пропитаны горькой вонью еды, поглощаемой на пирах. Эти самозваные женихи ведут себя так, словно дома они всегда голодали и теперь хотят отъесться за счет Одиссея в его владениях. Они надеются, что его нет в живых, они хотят этого, и все же в их душе гнездится какое-то беспокойство, потому что никаких определенных известий до острова не дошло. Призрак Одиссея делает их самих раздражительными, а их повадки — чрезмерно наглыми.

Я тоже не очень верю в то, что Одиссей вернется, хотя Телемах кроме слухов о приключениях отца на обратном пути и о его пленении на острове Цирцеи привез еще известие — быть может, придуманное им для моего утешения, — будто Одиссей уже покинул остров феаков и плывет к Итаке.

Закрыв глаза, я так и вижу корабль, несущийся под парусом по морским волнам, и мне кажется, что он спешит к родному острову. Иногда я слышу вой ветра и грохот волн, разбивающихся о борта судна, и голос Одиссея, отдающего команды матросам. Но слишком уж много лет этот образ и утешает меня, и тревожит.

Мысли об Одиссее преследуют меня повсюду: во время редких прогулок по берегу моря и по пыльным улицам Итаки в сопровождении моей верной Эвриклеи, в садах, окружающих город, куда я хожу каждую осень во время заготовки фруктов на зиму и винограда для вина. Когда я смотрю, как прессы выжимают оливки и амфоры наполняются зеленоватым душистым маслом, мне всегда кажется, что за мной стоит тень Одиссея. В погребах, где выдерживают и хранят вино, крестьяне всегда угощают меня суслом, которого я не люблю, но всякий раз мне приходится ободрять их и хвалить за труды, как это сделал бы Одиссей.

Крестьяне так рады моим приходам и потом еще долго обсуждают их. Они разглядывают мои одежды, считают морщинки на моем лице, вспоминают и повторяют мои слова. Я их царица и не могу вечно сидеть взаперти в своих покоях, я должна показываться своим подданным, говорить с ними, раздавать мелкие подарки.

Однажды я даже была в горах, где живет пастух Эвмей, которого я вижу иногда во дворце, когда он пригоняет свиней для пиров; он встретил меня со слезами. Говорить со мной он не осмеливается, но я узнала от няни Эвриклеи, что Эвмей хранит верность своему царю и ненавидит женихов, пожирающих животных, за которыми он так заботливо ухаживает. Весь домашний скот на острове принадлежит Одиссею, а в его отсутствие — мне и Телемаху, но женихи ежедневно забивают и крупную и мелкую скотину, не платя за это ни единой монетки. Я однажды говорила об этом с Ктесиппом, самым богатым из всех женихов, и он ответил, что намерен со временем рассчитаться со мной. Но наступит ли это время?

Долгими одинокими вечерами, когда из горящего очага душистый дым от ветвей оливкового дерева и кипариса достигает моих покоев, меня вдруг охватывает желание поговорить об Одиссее, но я не знаю с кем. И тогда я, как безумная, целую ночь напролет твержу его имя. Но я не безумная, нет, не безумная, хоть и терзаюсь горькими мыслями. Безумие — роскошь, которую я не могу себе позволить.

А теперь еще явился этот бродяга, который, кажется, был вместе с Одиссеем под стенами Трои: он так долго странствовал по морю и по суше, что, возможно, и слышал какие-нибудь последние новости. Так говорит наш добрый Эвмей, приютивший его у себя дома в горах.

Я сомневалась, не знала, позвать ли мне этого человека сюда, в свои покои, чтобы втайне от всех услышать от него что-нибудь об Одиссее, но Эвриклея не посоветовала делать этого, прежде всего потому, что не приличествует царице приводить в свои покои нищего, к тому же она опасается, как бы он не стал рассказывать всякие небылицы, хитростью заставив меня оказать ему гостеприимство.

— Все они, эти бродяги, такие: напускают на себя таинственность и утверждают, будто им известно все — и прошлое, и настоящее, и будущее, а сами обирают тех, кто попадается на их удочку, — сказала мне старая няня.

— В отличие от женихов, — сказала я, — которые все берут только у Пенелопы.

Не понимаю я Телемаха. С чего это он, едва вернувшись на остров, оделяет защитой и дружбой первого встречного попрошайку. Странное, легкомысленное поведение, недостойное сына хитроумного и подозрительного царя Итаки. Разве что этот бродяга действительно благородного происхождения и в такое состояние его привела злосчастная судьба, если верить словам Эвмея и Телемаха. Лишь в подобном случае он заслуживает нашего внимания, так как, возможно, побывал в тех местах и знает тех людей, которые нас интересуют.

Эвриклея твердит, что неприлично приводить нищего в мои покои, но чьего осуждения мне опасаться? Уж конечно не Антиноева, который, говорят, побил несчастного, нарушив тем все законы гостеприимства. Но что я говорю? Выходит, что я уже считаю Антиноя хозяином во дворце? Лишь от большой усталости я могла приписать право принимать гостей в моем доме самому злобному и наглому из самозваных женихов. Таким образом я принижаю себя самое, собственное свое достоинство, память об Одиссее, положение Телемаха, добрых духов, помогавших мне все эти годы. Нет, Антиной не имеет никакого права оказывать кому бы то ни было гостеприимство. Этот дом не его и никогда не будет ему принадлежать.

Я прислушалась к совету Эвриклеи и решила встретиться с бродягой в большом зале, но не в присутствии женихов. Если он что-нибудь знает, пусть услышу об этом я, не они.

Многое за эти дни изменилось под небом Итаки. Кажется, будто горизонт внезапно расширился, он уже не ограничен стенами, окружающими дворец, и глаза мои вглядываются в даль в надежде заметить луч доброй надежды. Телемах возвратился из своего путешествия и говорит, что где-то за морем Одиссей еще жив. Если верить слухам, таким туманным, словно их занесло к нам ветром, Одиссей отчалил от острова феаков. где его приняли как почетного гостя, и теперь плывет к Итаке.

А что, если, как сказал нам один финикийский торговец, он влюбился в дочь царя феаков Навсикаю? Или сама Навсикая влюбилась в него? В обоих случаях это беда.

На протяжении многих лет рассказы об осаде Трои тревожили нас, но до сих пор никто еще не приносил достоверных вестей о скором возвращении Одиссея, и слышали мы одни лишь сказки о сиренах, колдуньях, морских чудовищах, сказки, которые рассказывают по вечерам у горящего очага. Надо все же послушать этого старика, приплывшего на Итаку из далеких стран. Если он сообщит мне добрые и правдивые вести, я обязательно щедро вознагражу его и дам все, что он попросит. Но если я замечу, что он плетет всякие небылицы, лишь бы доставить мне удовольствие и воспользоваться моим гостеприимством и дарами, как подозревает Эвриклея, то я сумею, не ведая жалости, прогнать его: пусть никто не думает, будто можно устраивать забаву из моего горя.

Никогда еще, как сейчас, когда Телемах вернулся на Итаку, я так не мечтала о возвращении Одиссея и о его мести ненасытным женихам, которые каждый день режут быков и свиней, так что дым от мяса, жарящегося на вертелах, поднимается до самого неба, а запасы вина в наших погребах и вовсе подходят к концу.

Мое отвращение к Антиною, который, судя по всему, избран главным претендентом на мою руку, объясняется не его внешним видом — надо признать, он хорош собой, — а его наглыми и злобными выходками. Как-то ночью я проснулась от шума, долетавшего снизу; подкравшись на цыпочках к лестнице и глянув вниз, я увидела, как он, пьяный и совершенно голый, пляшет посреди большого зала, а все остальные хлопают в ладоши. Пляшущий голый мужчина -отвратительное зрелище.