Итака навсегда - Малерба Луиджи - Страница 2

Подняв глаза к небу, я вижу в вышине черных соколов с их квадратными крыльями и парящим полетом — так и кажется, что они неподвижно висят в густой небесной сини. Если память мне не изменяет, соколов нечасто можно было увидеть в небе Итаки. Неужели земли здесь больше не возделываются, отчего на них развелось множество гадов -добычи хищных птиц?

Пенелопа

Я сосчитала дни, месяцы и годы. Получившаяся цифра приводит меня в ужас. День за днем я устремляла свои мысли к любимому Одиссею. Ночь за ночью тысячу раз перебирала в памяти наши счастливые дни и часы любви. Когда-то я пыталась разделить и его тревоги и в конце концов скрепя сердце смирилась даже с его отъездом на войну, бывшую, возможно, справедливой для Спарты и Микен, но несправедливой к нашей супружеской жизни и, уж конечно, вредоносной для Итаки.

Троя была так далека от наших дум и от нашего счастливого острова, а война так чужда нашим интересам, что Одиссей охотнее остался бы дома, со своей семьей и обожавшими его подданными. Но как помешать ему уехать на войну, если к нему взывали все остальные народы Эллады? Я пыталась задержать мужа, но его старая няня Эвриклея отказалась помочь мне в этом. Достаточно было перебить ему руку или ногу рукояткой секиры. Разве это трагедия? Трагедией стал его отъезд.

Маленькую Итаку, счастливую и процветающую, омывали воды океана, наши стада паслись в горах, укрытые от глаз грабителей, женихи мирно управляли своими землями. Но когда отсутствие их царя Одиссея против ожидания слишком затянулось, они начали проявлять признаки беспокойства, а потом и вовсе вторглись в наш дворец, стали здесь пировать и требовать, чтобы я изменила своему супругу с одним из них и приготовилась к новой свадьбе. Проклятье богов пало на мой дом, превратившийся для меня в тюрьму, а для женихов — в пиршественный зал. Я никогда не смогу предать супружеское ложе, а если бы меня к этому и вынудили, между претендентами начались бы такие распри, что Итака и вовсе погибла бы.

Никогда еще я так сильно не нуждалась в мужской поддержке. Слишком затянулось твое отсутствие, мой любимый супруг, и я молю богов о том, чтобы любовь моя не обернулась горькой обидой, так неоправданно долго твое отсутствие. Троянская война завершилась уже много лет тому назад, а о твоем возвращении ходят противоречивые слухи, порой такие же неожиданные, как порывы борея. Я гоню от себя мысли о том, что ты стал жертвой бурь, бушевавших на море, но не знаю, можно ли верить тем, кто говорит, что ты жив, но находишься во власти сирен и колдуний, и даже тем, кто возвещает о твоем скором возвращении на Итаку.

А еще больше, чем чар сирен и колдуний, я боюсь мысли, что ты попал в сети одной из тех порочных женщин, которые по воле богов возникают на пути мужчин, и что именно в этом истинная причина твоего долгого отсутствия. Даже самые стойкие мужчины легко становятся жертвой подобных искушений. Много слухов достигло моих ушей, и я старалась не поддаваться им, опираясь на свою веру и любовь. Я слабая и одинокая женщина, но за эти годы сумела превратить свое ложе в неприступную крепость, тогда как ты бродишь невесть где по белу свету.

Мне удалось обмануть этих жадных и дерзких женихов сказкой о саване, который я тку днем (и распускаю по ночам), но чувствую, что их подозрения усиливаются, и мне не по себе, когда они перешептываются и противно ухмыляются.

Да, знаю, я не должна выдавать свои чувства, но эти долгие годы ожидания подорвали мое мужество. Слезы сами собой льются из глаз во сне, и когда я ночью просыпаюсь, чтобы распустить на станке полотнище, сотканное днем, подушка моя мокра от слез.

Одиcceй

Свинопас Эвмей — человек неотесанный, но благородной души, а главное, он сохранил верность своему царю Одиссею даже после двадцати лет моего отсутствия. Я предстал перед ним в обличье нищего, в рваном плаще и с нищенской сумой через плечо, согбенный и опирающийся на палку. Должно быть, я действительно очень сдал или так хорошо сыграл свою роль, что Эвмей не признал меня. Часто, когда мне доводилось охотиться в этих местах, он видел меня вблизи, у ограды, за которой паслись свиньи, да и во дворце, когда доставлял свинину к царскому столу. Он не узнал меня. Так-то и лучше.

Эвмей пригласил меня к себе в дом, где он живет вместе с молоденькой дочкой Галатеей, которая помогает ему пасти свиней, готовит еду и чинит одежду. Я переступил порог этого дома впервые: не подобает царю входить в жилище пастуха, и раньше, когда я хотел войти туда, меня удерживали люди из свиты. А теперь, в нищенских отрепьях, я был радушно принят под крышей, где не мог находиться в царских одеждах.

Его хижина с соломенной кровлей сложена из белых камней, скрепленных глиной, но в ней чисто и дым очага не закоптил стены единственной большой комнаты. Пол в хижине глинобитный, а лежанка, предложенная мне Эвмеем, — просто камень, покрытый овечьими шкурами. Утвари в домике мало, но достаточно, чтобы сварить бобовую или полбовую похлебку и поджарить пару кусков мяса. В большой глиняной посудине плавали в рассоле маслины, которыми мы и закусили перед ужином, выплевывая косточки в очаг.

Мне удалось убедить Эвмея, что сам я с Крита, отпрыск тамошнего царя, девять лет сражался под стенами Трои вместе с Одиссеем, а вернувшись на родину и снарядив небольшой флот, вновь пустился в плавание, чтобы достичь Египта и заключить там торговые сделки. Но, сказал я, мои спутники нарушили договор и ограбили меня, и жизнь мне удалось спасти лишь ^благодаря моей богине-покровительнице. Я сказал также, что из той далекой страны меня увезли на финикийском корабле, чтобы продать в рабство. Во время плавания к берегам Фессалии, когда мои надсмотрщики причалили к острову, чтобы поохотиться и запастись пресной водой, мне удалось бежать с корабля и спрятаться в густом кустарнике.

— И вот я здесь, перед тобой, в нищенском рубище, на незнакомой мне земле.

— Это Итака, родина Одиссея, — сказал Эвмей.

Я столько жара вложил в свой рассказ, что меня самого растрогала печальная участь обездоленного и превратившегося в нищего царского сына. Бедняга Эвмей отнесся ко мне очень участливо, и было заметно, что он и дальше слушал бы мое повествование как прекрасную сказку о приключениях, мо я сказал, что прорицатель из меня не получится и чем дело кончится, мне неизвестно.

Никто не умеет рассказывать сказки лучше меня, но даже сознавая, что моя история — чистая ложь, я, к стыду своему, сам горько расплакался. Впервые я лил столько слез после того, как в царстве феаков я слушал Демодока, красочно воспевающего историю с троянским конем.

Что могло внезапно исторгнуть такие потоки слез из глаз хитроумного и мужественного Одиссея, этого непревзойденного лгуна и ловкого сочинителя всяких историй? Я отнес эту поразительную слабость за счет трудностей, которые подточили не столько силу моего тела — оно-то еще крепко хоть куда, — сколько мой дух, который подобным образом реагирует на слова, слетающие с моих же уст. Я не собираюсь рвать из-за этого на себе волосы, но, не сумев сдержать слез, я не могу побороть и огорчения по этому поводу.

Старина Эвмей, судя по всему, поверил каждому моему слову, а когда я сказал, что был товарищем Одиссея под стенами Трои, он обнял меня, вновь предложил погостить в его доме и выразил свою печаль оттого, что царь его так долго отсутствует. Он так демонстрировал свою верность, что я заподозрил было, не узнал ли он меня и не продиктованы ли его слова расчетливой лестью. Но потом я понял, что бедный пастух тревожится о судьбах острова и царства, которое уже двадцать лет держится на хрупких плечах Пенелопы и которое, по его словам, вот-вот будет ввергнуто в хаос братоубийственной войной, поскольку женихи из окрестных земель засели во дворце и требуют, чтобы Пенелопа выбрала себе среди них преемника Одиссея.

Эвмей назвал это братоубийственной войной, но потом признался, что был бы не против, если бы женихи перерезали друг другу глотку, да только жаль Пенелопу. У пастуха свои соображения насчет того, как решить судьбу царства.