Греческий огонь - Малерба Луиджи - Страница 43

Когда Цимисхий и Феофано прибыли в храм Святой Софии, патриарх Полиевкт запретил им вступить под его своды и самолично вышел им навстречу с воздетыми к небу руками. Гневный голос и суровый взгляд красноречиво говорили о его глубоком возмущении:

— Я не могу допустить во Храм Христа людей, у которых руки еще обагрены кровью преступления, вызывающего чувство ужаса и стыда, людей, которые действуют по наущению дьявола, чтобы нарушить порядок во Вселенной.

— Народ провозгласил меня императором, — сказал Цимисхий, — и я явился сюда, чтобы получить благословение церковной власти, ибо руки мои чисты и сам я верую.

— Ссылка на веру в подобных обстоятельствах, — ответил патриарх, — не только сомнительна, но и святотатственна. Небо все видит и сумеет наказать виновных, находящихся среди нас.

— Я готов признать свои ошибки, но не надо порочить меня несправедливыми обвинениями. Небо прощает ошибки покаявшимся грешникам, неужели же вы хотите быть суровее самого Бога?

— Преступление — это не просто ошибка, это бесчестье перед Богом и людьми, — строго сказал патриарх.

— Нижайше прошу вас уделить мне время для беседы, чтобы я мог снять с себя всякую тень подозрения в момент, когда по воле народа и, надеюсь, с благословения святейшего патриарха мне предстоит взять на себя тяжкое бремя управления Римской и Византийской христианской империей.

Сидя на патриаршей скамье посреди пустынного кафедрального собора, Полиевкт подождал, когда Цимисхий встанет перед ним на колени, и все время разговора продержал его коленопреклоненным. Снаружи гвардейцы эскорта охраняли Феофано, укрывшуюся в императорской повозке. Ожидание было долгим и напряженным. После расчетливой жестокости, с которой Феофано подготовила и осуществила план убийства Никифора, она, казалось, впала в прострацию и лишь изредка вздрагивала всем телом, словно опасаясь злых потусторонних сил, руководивших ею в ее преступных деяниях. Но теперь Феофано была в ярости оттого, что ей не позволили войти в собор, ее трясло от гнева, унижения и нетерпеливого желания узнать, чем кончится встреча Цимисхия с патриархом.

— Я не могу принять ваши слова как исповедь, — сразу же сказал патриарх Цимисхию. — Тяжкие обстоятельства, приведшие вас под своды собора, препятствуют формальному осуществлению моих функций, и возложить корону на вашу голову

я смогу лишь в том случае, если буду уверен, что этот священный символ вы не захватили преступным путем и не запятнали кровью светлые образа, перед которыми благочестивый император возносил свои молитвы Господу.

— Всем давно известна моя преданность императору Никифору, — сказал Цимисхий. — Он был моим учителем в военную пору, а потом призвал меня в столицу, чтобы я был рядом с ним в трудный момент, когда народ стал от него отворачиваться, а его отношения с императрицей Феофано совсем испортились.

— Эта коварная и наглая женщина лишена императорской чести и достоинства, приличествующего женщине из любого сословия.

— Вы вынесли справедливый приговор, и я разделяю его всей душой. Тем, что я стою сейчас здесь, на коленях, умоляя вас простить мои слабости, я обязан именно этой женщине. Это она совратила меня: вот первый грех, который я нижайше прошу отпустить мне, ибо он стал началом всех зол. Искусная совратительница Феофано навела пагубу на мои наклонности, но не на мой разум и веру в заповеди Господа нашего, читающего в Небесах. Не знаю, почему Феофано решила, что именно я должен содействовать ей в ее грязных интригах, в ее связях со злодеями и в подготовке гнусного преступления. Я не предполагал даже, что эта женщина может зайти столь далеко в своем цинизме, из-за чего и попал в ситуацию, из которой мне было уже не выбраться. Вот так, оказавшись рабом обстоятельств, я позволил себе выйти в ложу и показаться солдатам, собравшимся на ипподроме. Но что я мог сделать в ту минуту? Покинуть город, когда в нем уже начались беспорядки, и оставить империю без императора? Армия провозгласила меня императором не потому, что я претендовал на трон, а под влиянием душевного порыва: люди знали, что я был ближе всех к Никифору, считался чуть ли не его приемным сыном.

— Странный сын, появляющийся в императорской ложе, держа за волосы окровавленную голову отца. Эта ужасная сцена напоминает мне скорее самые мерзкие злодеяния языческих времен, нежели акт смены высшей власти в христианской империи.

— В такие трагические минуты не отдаешь себе отчета в своих поступках, но я могу заверить вас, что они не отвечали моим чувствам. Вернувшись на родину после войны со скифами, я обосновался в Халкидоне именно затем, чтобы быть подальше от дворцовых интриг. Если бы я затевал заговор с целью заполучить трон, я бы тоже стал рыскать по коридорам Дворца в поисках союзников и сообщников.

— Все это делала за вас Феофано.

— Нижайше прошу вас поверить, что женщина эта строила свои козни без моего ведома, без моего согласия и не по моей воле.

— Выходит, и провозглашение вас императором произошло помимо вашего желания и вашей воли? Если все обстоит именно так, могли бы вы спокойно отказаться от императорского звания?

— Как я уже сказал, после гибели Никифора я счел своим долгом не дать завладеть троном какому-нибудь придворному интригану. Я солдат, честно служивший империи, и моя единственная ошибка состоит в том, что я поддался обману этой ужасной женщины.

— Следовательно, вы готовы отказаться хотя бы от Феофано?

— Теперь уже с ней все кончено. Я признаю, что именно она вовлекла меня в заговор, но считаю своим долгом перед подданными не усугублять скандал публичными обвинениями женщины, еще вчера сидевшей на троне.

— Всем известно, что Феофано грешница, не ведающая ни Бога, ни стыда. С высоты своего положения я должен предложить вам последний выбор: либо императорская корона, либо Феофано.

Свой выбор Цимисхий сделал не колеблясь.

Обвиненную в убийстве Никифора Феофано уволокли от Храма гвардейцы императорского эскорта. Потрясенная предательством Цимисхия, завладевшего благодаря ей императорской короной, она прямо перед собором и самим патриархом стала осыпать его проклятиями и пыталась даже исцарапать ему лицо, как, бывало, в порыве бешеной страсти делала во время бурных любовных свиданий на рыбачьем баркасе. Но гвардейцы оттащили ее от Цимисхия, скрутили ей руки и, втолкнув в военный фургон, увезли в секретную тюрьму.

— Эта непристойная сцена — лишнее свидетельство необузданного характера Феофано, — сказал Цимисхий, обращаясь к патриарху, потрясенному таким взрывом ярости. И тот, покривив душой, согласился со словами нового императора, чтобы больше не возвращаться к разговору об этой напугавшей и возмутившей его сцене.

На следующий день Феофано забрали из тюрьмы и отвели на корабль, а там — обрили наголо и облачили в монашеские одежды. Название монастыря, куда потом отвезли бывшую императрицу, держали в тайне. Лишь позднее стало известно, что Феофано так досаждала приютившим ее монахиням, что ее не раз переводили из монастыря в монастырь. Но где бы ни оказалась эта женщина, всюду она била посуду и кухонную утварь и даже рвала священные покровы. Следы ее пребывания остались во многих монастырях, о чем свидетельствуют монастырские хроники, в которых описаны все проступки Феофано вплоть до частых ссор с другими монахинями, во время которых она пускала в ход ногти, плевалась и дралась. В какой-то мере ее оправдывали тем, что подстрекал ее на эти дела и управлял ими дьявол, подстерегающий души грешников на подступах к Небу.

35

Лев Фока не успел бежать и, обнаруженный в своем убежище, был ослеплен и отправлен в запряженной волами повозке в скифские степи, где он выпрашивал подаяние, бродя от дома к дому, и за несколько медных монет рассказывал о тайнах византийского двора. Евнуху Липпе, прятавшему у себя Льва, сохранили жизнь, но отрезали язык и прижгли барабанные перепонки, чтобы можно было заменить им в оружейной мастерской какого-то умершего от тоски рабочего. Прежде чем навсегда исчезнуть в недрах мастерской, где в его обязанности входило изготовление разных смесей для греческого огня, евнух успел передать одному из своих помощников целую стопку листов пергамента с его вымышленной хроникой жизни византийского двора. Хроника эта была найдена в монастыре на горе Афос и легла в основу правдивого рассказа о событиях, имевших место в Византии вплоть до восшествия на престол Иоанна Цимисхия. В шкафчике, где Липпа хранил свою рукопись, был обнаружен лишь один, последний лист пергамента, то ли забытый им, то ли сознательно там оставленный. Он был исписан необычным для Липпы крупным и четким почерком и являл собой краткое обращение к будущим читателям. Вот оно: «Кто бы ты ни был, прочтя эту историю, постарайся забыть ее, ибо спасение людей в забвении, а не в памяти. В мире слишком много историй, но лишь те, что сохранятся вопреки желанию забыть их, заслуживают воспоминания. Им же, достойным воспоминания, нужен простор и легкость мысли».