Философские диалоги - Бруно Джордано - Страница 5

ДИАЛОГ ПЕРВЫЙ

Элитропий. Как узники, привыкшие к мраку, освобожденные из глубины темной башни, выходят к свету, так многие, изощрившиеся в вульгарной философии, страшатся, восхищаются и приходят в замешательство, не будучи в силах переносить новое солнце твоих ясных понятий.

Филотей. Недостаток происходит не от света, но от глаз: чем более прекрасным и ярким будет солнце само по себе, тем более ненавистным и особенно неприятным оно будет для глаз ночных сов.

Элитропий. Трудное, редкое и необычное дело предпринимаешь ты, о Филотей, поскольку ты хочешь их вывести из мрачной пропасти к открытому, спокойному и ясному виду звезд, которые мы видим рассеянными в таком прекрасном разнообразии по синему плащу неба. Хотя твое благочестивое усердие будет только полезно людям, тем не менее нападки неблагодарных по отношению к тебе будут столь же разнообразны, сколь разнообразны те животные, которых благосклонная Земля порождает и взращивает в своем материнском и обильном лоне, если только верно, что человеческий род, в частности в каждом своем индивидууме, показывает разнообразие всех других, так что в каждом человеческом индивидууме целое проявляется более выразительно, чем в индивидуумах других видов. Вот почему некоторые, подобно подслеповатому кроту, лишь только почувствуют открытый воздух, как уже снова, разрывая землю, устремляются к своим родным темным тайникам. Другие, как ночные птицы, едва только увидят, что с ясного востока восходит розовая посланница солнца, как из-за слабости своих глаз стремятся скрыться в свои мрачные убежища. Все одушевленные существа, скрывающиеся от лика небесных светил и предназначенные для вечных расселин, провалов и пещер Плутона, призванные ужасным и мстительным зовом Алекто[3], раскрывают крылья и быстро направляются к своим жилищам. Но все те одушевленные существа, которые рождены для того, чтобы видеть солнце, радуясь окончанию ненавистной ночи, возблагодарив благосклонность неба и приготовившись воспринять центрами шаровидных кристаллов своих глаз столь сильно желанные и долгожданные лучи, сердцем, голосом и руками поклоняются востоку. После того как прелестный Титан погнал своих пламенных коней с золотого востока, нарушая снотворное молчание влажной ночи, начинают рассуждать люди, блеять невинные, беззащитные и покрытые руном отары, мычать рогатые стада под наблюдением грубых земледельцев. Ослы Силена ревут, чтобы снова, защищая смущенных богов, устрашать глупейших гигантов[4]; поворачиваясь на своем грязном ложе, назойливым хрюканьем оглушают их здоровенные свиньи. Тигры, медведи, львы, волки и лживые лисицы, высовывая головы из свои берлог, с пустынных высот наблюдают ровное поле охоты, испуская из своих звериных глоток хрюканье, рычанье, вой, рев, рыканье и рявканье. В воздухе и под листвой ветвистых деревьев петухи, орлы, павлины, журавли, горлинки, скворцы, воробьи, соловьи, галки, сороки, вороны, кукушки и цикады, не мешкая, отвечают и удваивают свое шумливое щебетанье. И еще с водной неустойчивой поверхности белые лебеди, пестрые утки, хлопотливые гагары, болотные чирки, хриплые гуси, жалобно квакающие лягушки наполняют уши своим шумом, так что жаркий свет солнца, рассеявшись в воздухе этого более счастливого полушария, будет сопровождаем приветствиями, быть может даже докучными, столь многих и столь разнообразных голосов, сколь разнообразны животные, которые их издают.

Филотей. Не только обычно, но и естественно и необходимо, чтобы каждое одушевленное существо подавало свой голос, и невозможно, чтобы животные производили членораздельные звуки и делали правильные ударения, как люди, ибо противоположны их телосложения, различны вкусы и неодинаково питание.

Армесс. Пожалуйста, дайте мне возможность сказать также и со своей стороны не относительно света, но относительно некоторых обстоятельств, не столь увеселяющих внешние чувства, сколь тревожащих внутреннее чувство того, кто видит и наблюдает. Ибо ради вашего мира и вашего покоя, которых с братской любовью я вам желаю, я не усмотрел, чтобы из ваших разговоров могли быть образованы комедии, трагедии, элегии и диалоги, подобные тем, которые, будучи недавно выпущены вами в свет, заставили вас замкнуться и уединиться в своем жилище.

Филотей. Говорите свободно.

Армесс. Я не буду говорить, как святой пророк, как отвлеченный созерцатель, как апокалиптический кудесник или как ангелоподобная валаамская ослица; и не буду рассуждать, как вдохновенный Вакхом, как надувшийся ветром распутных муз Парнаса, или как Сибилла, оплодотворенная Фебом, или как вещая Кассандра, как наполненный от головы до пяток аполлониевым вдохновением, как прорицатель, просветленный оракулом или дельфийским треножником, как Эдип, распутывающий хитросплетения Сфинкса, как Соломон, разгадывающий загадки царицы Савской, как Калхас, истолкователь олимпийского совета, как вдохновенный Мерлин или как человек, ушедший из грота Трофония[5]. Но я буду говорить обычным и общераспространенным способом, как человек, который имеет совершенно другие намерения, чем дистиллировать сок большого и малого мозга, пока у него не останется в качестве сухого остатка твердая и нежная оболочка головного мозга; как человек, говорю я, который не имеет другого мозга, кроме своего собственного, которому отказывают в своем благоволении даже последние боги на Олимпе, составляющие небесную челядь (те, говорю я, которые не едят амброзии и не пьют нектара, но утоляют жажду подонками из бочки и разлитым вином, если не хотят удовольствоваться водой и нимфами; те, говорю я, которые обычно бывают более близкими к нам, более интимными и более разговорчивыми), как, например, бог Вакх или Силен – пьяный наездник на осле, Пан, Вертумн, Фавн, Приап, не удостаивающие уделить мне больше того, что они обычно сообщают даже своим лошадям.

Элитропий. Слишком длинное предисловие.

Армесс. Терпение, – заключение будет коротким. Выражаясь кратко, я дам вам возможность услышать слова, которые не нужно разъяснять, как бы подвергая их дистилляции, перегоняя в реторте, вываривая в ванне и сублимируя по рецепту квинтэссенции; но это будут слова, вложенные мне в голову кормилицей, которая была почти столь же толстокожа, грудаста, пузата, крутобедра и толстозада, как и та лондонка, которую я видел в Вестминстере; ее желудок согревался парой грудей, которые были равны сапогам гиганта Сан-Спарагорио и которые, если бы обработать их на кожу, наверно, образовали бы две феррарские волынки.

Элитропий. На этом следовало бы закончить предисловие.

Армесс. Сверх того, в заключение я хотел бы, чтобы вы объяснили (оставляя в стороне голоса и звуки, вызванные светом и блеском вашей философии), какими бы голосами хотели бы вы, чтобы мы, в частности, приветствовали тот блеск учения, который возник из книги «Пир на пепле»[6]? Какие это животные читали «Пир на пепле»? Я спрашиваю, водные ли это или воздушные, земные или лунные? И, оставляя в стороне предложения Смита, Пруденция, Фруллы, я хочу знать, ошибаются ли те, кто говорит, что ты обладаешь голосом бешеной и яростной собаки, а кроме того, что ты поступаешь то как обезьяна, то как волк, то как сорока, то как попугай, то как одно животное, то как другое, перемешивая предложения трудные и серьезные, нравственные и физические, подлые и благородные, философские и комические?