Конгрегация. Гексалогия (СИ) - Попова Надежда Александровна "QwRtSgFz" - Страница 398

Стриг помедлил, однако он не ответил, не сказал ничего, не спросил, даже не шелохнулся, и тот тяжело перевел дыхание, откинувшись на спинку стула и поставив на стол бутылку, которую все еще держал в руке.

– Он слушал, – продолжил фон Вегерхоф по?прежнему приглушенно, бледно, но уже чуть спокойнее. – Я рассказывал. Строго говоря, это не являлось исповедью, но для меня – это было именно так. Никогда еще я не испытывал такого облегчения, открывая собственные грехи… А закончив, я просто спросил, что мне делать. Я сказал этому юнцу, что поступлю так, как он скажет мне. И если бы в то утро отец Бенедикт велел мне «иди и сдайся Инквизиции» – я бы так и сделал… Он этого не сказал. Я ожидал, что он отшатнется от меня, что придет в ужас от моих слов, от моих дел, от моей жизни, от меня самого в первую очередь, но во второй раз за последние сутки смертный человек посмотрел на меня так, как не должен смотреть, как никто из них никогда не смотрел. Без тени страха. Но если во взгляде того парнишки было бесконечное презрение, то в глазах отца Бенедикта – искренняя, безмерная жалость. «Я не могу ответить; Он уже ответил тебе. „Пьющий Мою Кровь имеет жизнь вечную“, вот Его ответ», – сказал он мне и указал за спину, в сторону алтаря. Только тогда, тем утром, я впервые осмелился взглянуть на Распятие; я смотрел на руку, пригвожденную к перекрестью, и вспоминал ту, что держал в ладонях прошедшей ночью. Я вспоминал, с какой надеждой припал к этой руке, как ждал смерти; я исполнил Его приказ в надежде прервать эту вечную жизнь… Я ведь не об этом просил, повторял я тогда. Я просил не об этом… На что отец Бенедикт ответил – «А кто мы с тобой такие, чтобы спорить?»… И я перестал спорить. Я лишь спросил, не должен ли я в самом деле сдаться в руки Инквизиции, – на блеклые губы возвратилась уже не гримаса, даже не усмешка – улыбка. – И он просто пожал плечами, сказав – «ты уже это сделал»… Он спрятал меня от сторонних глаз в подвале церкви. Дверь за мною не запиралась, он не настаивал на том, чтобы в подвале я сидел безвылазно – лишь напомнил, как опасно попадаться на глаза прихожанам, среди которых могли оказаться и мои пражские знакомые, могущие узнать меня в лицо. Он понимал, что это значит для меня – просто выйти во двор утром или в полдень, или на закате; когда угодно, кроме ночи, которая до тех пор единственная и была в моей жизни. «Для них утро – смертная тень, ибо они знакомы с ужасами смертной тени»; помнишь?.. Я летал, как на крыльях. Я дышал каждой минутой своей новой жизни; мне не дали смерти, но дали жизнь, чтобы подойти к ней достойно. Я получил жизнь. Получил ли прощение? По крайней мере, получил на него надежду… Но спустя неделю я понял, что не все так просто. Жажда не ушла. Она осталась – прежняя, ничуть не ослабшая, все такая же требовательная. Еще два дня я уповал на то, что это – лишь отзвук, что это всего лишь память рассудка, зависимость не физическая, что… Я ошибся. День ото дня становилось все хуже. Я попросил запирать за мной двери подвала – я боялся самого себя. Я начал думать, что снизошедшая на меня благодать меня оставила. Но отец Бенедикт оставался невозмутим. Ты думал, будет легко? – сказал он мне… Я так уже не думал; и если бы не он – наверняка вновь впал бы в отчаяние. Его уверенность давала надежду. То, что он по?прежнему спокойно входил ко мне, садился рядом, поворачивался спиной, его вера в меня – это придавало сил, но их оставалось все меньше. Голод стал невыносимым, он убивал, сокрушал меня, это было так же страшно, как тогда, в первую мою ночь… И когда явился отец Бенедикт со словами «я знаю, что делать», я готов был в буквальном, не образном смысле броситься ему на шею… Но удержался. По понятным причинам. Я знаю, что делать, сказал он тогда. – Фон Вегерхоф тяжело усмехнулся, снова приложившись к горлышку бутылки. – И добавил: мы оба болваны. «Если не будете есть Плоти Сына Человеческого и пить Крови Его, то не будете иметь в себе жизни»; это же так просто. Любой прихожанин принимает Причастие ежевоскресно, а я был лишен этого все те дни, что провел в подвале церкви. Я о том не заикался, а отец Бенедикт не был уверен и опасался мне навредить. Но полагать меня отлученным больше было нельзя – произошедшее со мной той ночью говорило об этом яснее ясного. И он отслужил мессу – для меня. Я едва дождался этой минуты. Я ожидал, что снова будет тот вкус… Но было вино и был хлеб. Однако жажда ушла, а это было главным, это было облегчением невероятным, бескрайним. Дальнейший опыт показал, что Причастие мне необходимо, иначе голод возвращается, а со временем – со временем я начинаю гаснуть. Медленно умирать. Кровь Его дала мне жизнь, дала силы жить… Бороться же с желанием ощутить этот вкус снова мне предстояло самому; да и жажда ушла не совершенно, мне все же приходилось перебарывать себя, но это уже не было столь нестерпимо. Это было тяжело. Это и теперь нелегко, но не невозможно, а тогда – тогда меня ломало страшно…

Опустевшая бутылка встала на пол; фон Вегерхоф бросил взгляд на стол, но новую брать не стал, продолжив со вздохом:

– Я удержался. Перетерпев, свыкся с этим желанием, а после и научился о нем забывать. Но однажды я встретил отца Бенедикта вопросом – а что же дальше? Нельзя жить вечно в этом подвале. Не только потому, что он рисковал, укрывая меня; ведь никакой академии тогда и в планах не было, Конгрегации такой, как она есть сейчас, не существовало и в помине, не было никаких тайных лагерей, монастырей, не было ничего. И мне просто не было места в мире. Ведь нельзя же было попросту отпустить меня в никуда; да я бы и сам не ушел. Без помощи, без наставления, без поддержки отца Бенедикта – я боялся, что сорвусь… Но без поддержки я не остался. Именно тогда, именно в те годы Альберт Майнц уже начал исподволь насаждать те перемены, что создали нынешнюю Конгрегацию. Единомышленников у него тогда уже существовало множество, и отец Бенедикт, как тебе наверняка известно, был одним из них. Он обратился к Майнцу за советом; переписка велась тайно, а оттого долго, но, в конце концов, решение было найдено – отец Бенедикт получил назначение в новом приходе, на родине, здесь, в Германии, куда мы оба и переправились. Здесь я мог уже не скрываться, здесь меня никто не знал; хотя – ради соблюдения роли служки при нем мне пришлось постигнуть сложную науку щеток, ведер и тряпок… А когда Майнц явился, дабы составить заключение о моем состоянии и моей благонадежности лично…

– Ты видел Альберта Майнца?!

– Ха, – тихо усмехнулся фон Вегерхоф. – Заговорил; я наступил на больную мозоль? Умри от зависти, Молот Ведьм; да, я видел Майнца, я с ним говорил – не раз…. Эй, я только что вывернул перед тобой душу, а тебя взволновало лишь то, что я общался с твоей любимой знаменитостью?

– «Меня взволновало»… – повторил Курт медленно и вздохнул, серьезно возразив: – Да я в stupor’е от того, что сейчас услышал. И, Александер, без шуток – я это ценю.

– О, pas tant de sentiment[600], – с невеселой улыбкой попросил стриг. – Не усугубляй пафос; я и без того корю себя за несдержанность. Не случись этой ночью того, что случилось – ты не услышал бы от меня ни слова… О том, что моя кровь стала отравой для стригов – этого я не мог и предположить; до этой ночи не было повода выявить нечто подобное. Адельхайда сказала правду – я не сталкивался со своими слишком давно… А ты был прав, опасаясь, что я завалю дело. Вчера была такая возможность, такой шанс – уникальный шанс! – подобраться к ним, сойтись с ними, узнать о них хоть что?то, вчера… Я много раз продумывал подобную ситуацию, я понимал, что придется сделать, через что переступить – но не сдержался, увидев человека в опасности. Сорвался.

– Не могу тебя за это порицать, – заметил Курт тихо. – Если тебя это утешит – во время оно меня запороли при наборе курсов, где воспитывались агенты. У меня все было, как надо, кроме одного: после долгих бесед со мной наверху решили, что в подобной ситуации я могу поступить, как ты – не сдержусь… Я не хотел бы ввергнуть тебя в уныние еще больше, однако… В самом деле – почему ты вмешался? Ведь, как я понял, убитый тобой – не тот, кого мы искали. Старше. Уже с опытом. Такой, кто питается осторожно и не оставляет за собою трупов.