Конгрегация. Гексалогия (СИ) - Попова Надежда Александровна "QwRtSgFz" - Страница 262

– Боюсь, такого удовольствия ты не получишь: сейчас в Кельне уже казнили одного убийцу – мясника; помнишь? Если горожан это удовлетворило, если они в это поверили, выставлять еще одного обвиненного было бы глупо – тогда они заподозрят, что есть еще и третий, и, может, четвертый даже, и лишь мы этого не говорим… Скорее всего, если нам снова повезет , если мы сумеем взять главного виновника, Керн велит тихонько прирезать его в подвале, а то и придется делать это нам самим, на месте – если окажется слишком опасным, чтобы перевозить его через половину Германии. Посему, абориген, на твоем месте я бы не питал особых надежд насладиться зрелищем – сжигание трупа не столь увлекательно.

– Жалость?то какая, верно? – тихо буркнул Бруно; Курт покривился:

– Любителям вареной морковки дозволяю зажмуриться и заткнуть уши.

– А если ты такой охотник до жареного мясца – попросту заглядывай почаще в кельнские коптильни; удовольствие получишь, и следующего расследования дожидаться не надо.

– Для того, кто час назад своротил нос родному брату, весьма редкостное человеколюбие… Что? – уточнил Курт, когда тот умолк, насупясь. – Он это заслужил – ты ведь так сейчас подумал? И ты сам признал, что получил несказанное удовольствие от произошедшего. И я – также имею право насладиться справедливым воздаянием.

– Разумеется, имеешь. Ты это право обрел вместе со Знаком…

– Давай?ка прямо, Бруно, – оборвал он уже нешуточно. – Обвиняешь меня в нездоровой тяге к измывательствам? Если я дал повод – назови, какой, когда и где. Нечего сказать? Зато мне есть, что. Все твое брюзжание – попросту защита перед собою ж самим; тебя самого распирает от удовольствия при мысли о наказании виновного, только разница между нами в том, что ты боишься этим удовольствием увлечься, потому и накручиваешь сам себя. Тебя коробит при мысли о том, что от смерти или страданий человека можно получить удовольствие – потому что ты по натуре добряк. Ты добропорядочный бюргер, часто битый старшими братьями, воспитанный старшими сестрами, университетом и отчасти деревней; ты хорошо знаешь, каково беззащитному слабому, и не желаешь такой участи никому. Ты сострадаешь всем и пытаешься не обидеть никого. Это не плохо само по себе, однако мешает жить.

– Это я слышу от того, кто после своего первого допроса выглядел, как вселенский скорбец?

– Хочешь, чтобы я вслух признал, что мне было не по себе в тот день? Да, было. Потому что тогда – это был глупый, запутавшийся и сам собою наказанный бедолага, которого мне до зарезу нужно было разговорить и лишний раз мордовать которого мне совершенно не хотелось. К сожалению, в равнодушии я еще не натренирован.

– Но как усердствуешь.

– Усердствую.

– Преуспел.

– Надеюсь. Но когда на его месте будет тот, кого мы ищем, будет и иное отношение к ситуации. Равнодушием уж точно навряд ли запахнет.

– Не особенно?то по?христиански, а?

– Грешен, – пожал плечами Курт; подопечный покривил губы в подобии ухмылки:

– Не то слово. Повинен.

– Еще скажи – виновен.

– Может, сто ит?

– Может, еще и приговор мне вынесешь?

– Мне казалось, вы примирились после прошлого расследования, – вклинился Ланц, наблюдавший за их перепалкой почти с умилением. – Заткнитесь?ка оба, покуда не подняли старые грешки и взаимные обиды обоих из пропастей забвения… Если Хоффмайер полагает, что его спасение – в сострадании каждому, это его дело, и не стоит корить его за это. Suum cuique[351], абориген.

– А его спасение, – выговорил подопечный хмуро, – в чем? В услаждении посиделками у костра?

– Я люблю свою службу, – откликнулся Курт, скосив нетерпеливый взгляд на дверь. – Я люблю, когда дело раскрыто, когда арестованный – говорит, когда виновный – наказан. Наказан – сообразно преступлению. От этого хорошо мне, и этим, к слову, освобождается от бремени неупокоенности душа жертвы.

– Знать бы, – тихо произнес Ланц, – что такого тебе довелось вычитать в тайной библиотеке святого Макария. Не говори, что тебя туда не допустили после дела фон Шёнборн. Хотелось бы знать, что за тайны хранит Конгрегация для своих избранных, и что за идеи теперь бродят в твоей голове…

Курт замялся, отведя взгляд в сторону, вновь подумав о том, о чем частенько забывал – о своем немалом знании всего того, что оставалось неизвестным его более старшим сослуживцам, и сохранение в тайне этого знания блюлось им жестко и неукоснительно не только лишь из?за полученного на этот счет строгого наказа. Не будь его – и тогда Курт двести, тысячу раз подумал бы, прежде чем приоткрыть завесу тайны.

– Не хотелось бы тебе этого знать, Дитрих, поверь мне, – отозвался он, наконец, сбавив тон. – Но к нашей службе это касательства не имеет: мы делаем то, что до лжно, и это все. Плевать, почему кто?то убивает соседа или режет кельнских детей, из угоды ли Сатане, иному богу или себе самому – он должен быть уничтожен, и в этом колебаний быть не может. И у тебя быть не должно.

Тот не ответил, и Курт затылком ощущал взгляд – внимательный, пристальный; ощущал, но не обернулся к этому взгляду, понимая, что сослуживец прочтет в его глазах то, что в мыслях, а именно – чувство вины за то, что обретенными знаниями посеял семена сомнений в его душе. Это было нелогичным, неоправданным; разумом он понимал, что не может отвечать за то, сколь крепки в душе другого его убеждения, принципы, вера, однако чувство жалости к неведению не безразличных ему людей пересиливало все, являясь лишним доказательством того, насколько тяжело и опасно приближать к себе кого бы то ни было…

Молчание давно простерлось за рубеж допустимого, рождая неловкость и напряженность; Курт уже раскрыл было рот, чтобы сказать что?нибудь, не имеющее никакого отношения к обсуждаемой теме, даже и вовсе к делу, чтобы рассеять тучи, однако попытку восстановить прежнюю непринужденность пресекло появление отца Юргена с желтой, как старая кость, трубкой пергаментных листов в руке, перевязанных тесьмой во множество оборотов.

– Вот, – сообщил священник, поспешно прикрыв дверь за собою и, приблизясь к столу, замер в нерешительности, не зная, кому следует передать принесенную им семейную реликвию. – Вот, – повторил он, протянув свиток Ланцу. – Полагаю, что мало у вас останется вопросов после прочтения сего труда; однако, как я уже упоминал, я буду готов ответить на каждый, если все же…

– У меня к вам просьба, отец Юрген, – несколько неучтиво, однако с самой благожелательной улыбкой оборвал его Ланц, и тот с готовностью закивал.

– Да?да, майстер инквизитор, все, что угодно, что смогу…

– Мы отвлекли вас от обеда, насколько я слышал; стало быть, особенно суматошиться не придется. Просьба – накормите мой молодняк, мы в пути с ночи, и у обоих с раннего утра ни маковой росины. Только без лишних ушей и глаз в трапезной.

– Конечно… – растерянно проронил святой отец и, спохватившись, закивал снова, попятившись к двери. – Конечно, я сейчас распоряжусь, мигом…

– Это еще одно преимущество, обретаемое вместе со Знаком, – заметил Ланц беспечно, когда дверь вновь затворилась за святым отцом. – Еще минута – и он бы стал во фронт с выражением полного яволь в глазах… Оцените, сосунки. Вы таки получите свой завтрак, и при этом я сэкономил ваши средства.

– Ave, – согласился Курт, молчаливо приняв невысказанное предложение оставить произошедший минуту назад разговор, и кивнул на свиток в руке сослуживца. – Может, выслушаем дедушку? Выглядит внушительно; похоже, история несколько сложнее, нежели известно добрым горожанам.

– Читай, – пожал плечами Ланц, бросив ему пергамент через стол. – А мы послушаем; так лучше, чем втроем толпиться над одним листком.

– Не вскрывали, похоже, давненько, – заметил он, разматывая тесьму. – Не похоже, чтобы вообще хоть раз за последние несколько лет.

– Возможно, и нам перечитывать не захочется? – предположил Бруно мрачно; он не ответил, положив листы перед собою на стол и прижав ладонями концы свитков.