Монсегюр. В огне инквизиции - Семенова Татьяна П. - Страница 10

— Что ты от меня хочешь услышать? — взвилась Аня. — Про генетические эксперименты? Ну да. Проводят. И что? Всё для пользы дела.

— Я недавно читал, — вставил Саша, — что японцы ввели в геном свиньи ген шпината, чтобы сделать свинину менее жирной. А французы внедрили в ДНК кролика гены медузы, отвечающие за флюоресценцию.

Ваня вытаращил глаза.

— Это ещё зачем?

— В результате получился кролик с мехом голубоватого окраса, который светится в темноте. Представляешь, за сколько можно продать шубку из такого кролика?

Ваня развёл руками.

— Ну что тут сказать? Будем кушать шпинатную свинину, генно-модифицированную картошку, от которой даже колорадский жук отказывается, помидоры, которые не гниют, а потом через пару поколений, глядишь, и родятся дети с хвостами или с жалом вместо языка…

— Ох, ну ты и пессимист, — вздохнула Аня и решила воспользоваться главным козырем. — А как насчёт бессмертия? Неужели ты не желал бы продлить себе жизнь? А это, между прочим, в руках нелюбимых тобой генетиков.

Ваня саркастически улыбнулся и процитировал Омара Хайяма:

Тут Саша, до сих пор молча слушавший их, взял из рук у Ивана тетрадь и сказал:

— Ну, вы тут поупражняйтесь в остроумии, а я пока полистаю дневник и пойму, сумасшедший этот генетик или нет. И вообще, что нам делать с найденными вещичками? У нас ещё целая ночь впереди. Думаю, мы никуда не торопимся. Короче, так. Пока не разберёмся с находкой — не уйдём, — безапелляционно заключил он и углубился в чтение.

— Мура это всё, — махнул рукой Ваня. — В ящичке этом металлическом отработанный генетический материал. Хорошо, что не открыл.

Аня ехидно заметила:

— Слова-то какие знаешь: отработанный генетический материал.

— Не нравится? Тогда так: это ящик Пандоры. Устраивает?

— Вполне, — спокойно ответила она.

Ваня встал, прошёлся с видом победителя, отшвырнул какой-то камень, валявшийся под ногами, и остановился над Аней.

— Бессмертие, говоришь? И что, твои генетики в этой области далеко продвинулись? — язвительно спросил он.

— Достаточно, чтобы разубедить такого «неверующего Фому», как ты.

— Ну-ну, очень любопытно.

— Хорошо хоть, что любопытно. А то ведь критиковать проще, чем слушать чужое мнение. Ну ладно, — Аня вздохнула. — Как ты помнишь из начального курса биологии, клетки обладают способностью делиться. Однако ресурс этого деления не так уж велик: всего 50–60 раз. После этого клетка умирает. Для справки, чтобы ты меня не обвинил в голословности, это явление носит название «лимит Хейфлика».[7] Так вот, задача такова: для увеличения продолжительности жизни нужно заставить клетку делиться большее число раз, в идеале — бесконечно. Но как это сделать? Ещё в 1930 году генетики обнаружили, что на конце каждой хромосомы есть короткая цепочка ДНК, которая способствует целостности этой хромосомы. Её назвали теломерой. Теломера напоминает колпачок на шнурке. Без теломер наши хромосомы начали бы раскручиваться, прилипать друг к другу и ломаться на короткие фрагменты. Короче говоря, эти «колпачки» защищают наши клетки от разрушения. Однако при каждом делении клетки теломера укорачивается. Где-то примерно после пятидесяти делений от неё остаётся крошечный кусочек. Когда же эта «защитница» совсем исчезает, то наступает смерть клетки. А смерть клеток — это, соответственно, и смерть человека.

Иван уселся рядом с Аней. Сарказм отошёл на второй план, уступив место явной заинтересованности.

— Значит, нужно сделать так, чтобы теломеры не укорачивались. Почему они вообще укорачиваются?

— Потому что теломера постоянно борется со свободными радикалами, которые атакуют клетку. Это так называемые агрессивные формы кислорода, которые образуются в организме для участия в различных физиологических процессах. Но если их становится слишком много, они начинают разрушать клетку.[8] Так вот, теломеры нейтрализуют свободные радикалы и со временем изнашиваются, укорачиваются.

— И никак нельзя на это повлиять?

— Существует такой белок — теломераза. Он способен достраивать теломеры и увеличивать их длину. Однако теломераза активна только в тех клетках, которые не подпадают под лимит Хейфлика. Например, в стволовых клетках. Они поэтому не испытывают ограничения в количестве делений. А когда стволовая клетка начинает дифференцироваться в специализированную клетку ткани, то синтез теломеразы прекращается, клетка больше не достраивает теломеры. И вот тогда включается счётчик делений. Есть ещё раковые клетки, где теломераза активна настолько, что такая клетка фактически бессмертна.

— В общем, получается такая картина, — резюмировал Ваня, — что в обычных клетках эта спасительница теломераза не вырабатывается, поэтому мы стареем и умираем. Но генетики-то работают над тем, чтобы запустить её выработку?

— Конечно, работают. Вот мы и подошли к тому, что не всё так просто в области генетики. Старение человека обусловлено не одним, а многими сложными процессами, протекающими в организме. Думать, что вот сейчас генетики найдут ген старения или ген смерти и отключат его, неправильно.

— Хорошо. Согласен, что генетики много работали, чтобы выйти на эту теломеразу. Но теперь-то дело за малым. Активизировать теломеразу или, на худой конец, синтетически сделать жизненно необходимый фермент, а?

Ваня с нетерпением ждал ответа.

— Я же говорю, над этим сейчас и работают учёные. Даже есть определённые результаты. К примеру, выработка теломеразы включилась, когда человеческую клетку искусственно выращивали в специальном растворе при температуре 33–34 градуса.

— Ну?

— Что «ну»? У человека, как известно, температура тела 36,6. Так что для бессмертия тебя надо заморозить до 34 градусов и удерживать эту температуру тела на протяжении всей твоей жизни. И потом, даже если генетики запустят процесс активизации теломеразы в клетке, нет стопроцентной гарантии, что эта клетка не переродится в раковую. Правда, опыты с червями показали, что перерождение не наступает. Но одно дело черви, а другое — человек. Короче говоря, сложно всё это.

Оболенский задумчиво молчал. Потом вдруг спросил:

— Ань, а ты хотела бы жить вечно?

— Кто бы отказался? Хотя, если подумать, природа ведь не просто так наградила нас ограниченной жизнью. Если все будут жить вечно, то зачем тогда дети? Их просто-напросто запретят, потому что это будет грозить перенаселением планеты. Ну а если не будет детей, то гены людей не будут смешиваться между собой, создавая благоприятные мутации. Не родятся больше Эйнштейны и Моцарты, естественная эволюция застопорится. А закон эволюции гласит: если вид не обновляется, он погибает. Наверно, самое оптимальное жить лет 300–400.

— Тоже неплохо, — согласился Ваня. — А ты, Саш, как думаешь?

Ветров не отвечал.

— Эй, Сашка! — стукнул друга по плечу Оболенский. — Как думаешь?

— Чего? — оторвался тот от чтения.

— Сколько лет хочешь прожить?

Ветров на секунду задумался, а потом выдал:

— Ну-у, как минимум 969 лет, как Мафусаил, библейский дедушка Ноя. Слушайте, ребята, я тут такое вычитал. Прямо не знаю, что и думать.

— В этой тетрадке вычитал? — на всякий случай уточнила Аня.

— Ну да. Этот генетик вроде как адекватный гражданин. Вполне внятные вещи пишет. Но то, чем занимается или занималась его лаборатория — просто фантастика. Короче говоря, группа учёных, куда входит этот генетик, изучали так называемые «спящие гены», неактивные, то есть.

— Как теломераза, — глубокомысленно вставил Ваня.

— Чего? — не понял Саша.