Stop-кадр! - Макьюэн Иэн Расселл - Страница 21

Извинившись, Роберт удалился за стойку, где вместе с управляющим принялся изучать разложенные на ней бумаги. Двое мужчин, по-видимому, подписывали некий договор. Официант поставил перед Колином охлажденную бутылку минеральной воды, стакан и вазочку с фисташками. Увидев, что Роберт выпрямился, стоя над бумагами, и взглянул в его сторону, Колин в знак благодарности поднял свой стакан, однако на лице Роберта, хоть и продолжавшего смотреть, ничего не отразилось, и он лишь медленно кивнул, видимо, в ответ на пришедшую ему в голову мысль и вновь склонился над лежавшими перед ним документами. То один, то другой из немногочисленных посетителей, выпивавших у стойки, тоже оборачивался и бросал взгляд на Колина, а потом возвращался к своей выпивке и негромкой беседе. Колин не спеша пил воду, очищал и ел фисташки, засовывал руки в карманы, наклонял стул назад и качался на двух ножках. Когда очередной посетитель посмотрел через плечо на Колина, а потом повернулся к своему соседу, который, в свою очередь, переменил позу, чтобы перехватить его взгляд, Колин встал и целеустремленно направился к музыкальному автомату.

Он стоял, скрестив руки на груди, и, словно не решаясь сделать выбор, глазел на ряды незнакомых имен и непонятных названий. Люди, выпивавшие у стойки, уже наблюдали за ним с нескрываемым любопытством. Он опустил в автомат монету. Конфигурация подсвеченных указателей радикально изменилась, и, торопя Колина с выбором, замигал прямоугольник красного индикатора. Позади Колина, у стойки, кто-то громко произнес короткую фразу – вполне возможно, что название песни. Колин изучил столбцы с напечатанными на машинке названиями, не сразу обратив внимание на единственную пластинку, чье название имело хоть какой-то смысл: «Ха-ха-ха» – и лишь когда он набрал нужный номер, а огромный аппарат завибрировал под его пальцами, до него дошло, что это та самая жизнерадостно-сентиментальная песня, которую они слушали в прошлый раз. Когда Колин возвращался на свое место, то новый управляющий поднял голову и улыбнулся. Посетители потребовали прибавить громкость, и, когда по всему бару разнесся первый оглушительный припев, человек, громко стучавший ладонями по стойке в строгом, почти маршевом ритме песни, заказал всем еще по стаканчику.

Роберт подошел, сел рядом с Колином и, пока пластинка приближалась к своей кульминации, продолжил изучение документов. Когда проигрыватель, щелкнув, отключился, он широко улыбнулся и показал на пустую бутылку из-под минеральной воды. Колин покачал головой. Роберт предложил сигарету и, нахмурившись в ответ на категорический отказ, закурил сам, после чего спросил:

– Вы поняли, что я говорил людям по дороге сюда? – Колин покачал головой.

– Ни единого слова?

– Нет.

Роберт, явно довольный, снова улыбнулся.

– Всем, кого мы встречали, я говорил, что вы мой любовник, что Каролина страшно ревнует и что мы идем сюда, чтобы выпить и позабыть о ней.

Колин в этот момент заправлял свою футболку в джинсы. Он провел рукой по волосам и поднял глаза, моргая:

– Зачем?

Роберт рассмеялся и метко спародировал наигранное замешательство Колина:

– Зачем? Зачем? – Потом наклонился вперед и коснулся Колиновой руки. – Мы знали, что вы вернетесь. Ждали, готовились. Думали, вы придете раньше.

– Готовились? – переспросил Колин, отдернув руку.

Роберт убрал документы в карман и уставился на него с нежностью собственника.

Колин начал было говорить, запнулся, а потом быстро спросил:

– Зачем вы меня сфотографировали? Роберт вновь расплылся в улыбке. Сияя от самодовольства, он откинулся назад и свесил руку за спинку стула.

– А я-то думал, что дал ей слишком мало времени. Мэри весьма сообразительна.

– С какой целью? – не унимался Колин, но к музыкальному автомату уже подошел новый посетитель бара, и опять, еще громче, зазвучала песня «Ха-ха-ха». Колин скрестил руки на груди, а Роберт встал, чтобы поздороваться с компанией друзей, которые проходили мимо их столика.

Когда они шли обратно, на сей раз под гору, по менее людной улице, протянувшейся на некоторое расстояние вдоль приморской части города, Колин вновь принялся настойчиво расспрашивать Роберта о фотографии и о том, что он имел в виду под приготовлениями, но Роберт весело уклонялся от ответов, показав парикмахерскую, куда ходили его дед, отец и он сам, объяснив – так обстоятельно и многоречиво, что это объяснение можно было принять за пародию, – как город загрязняет окружающую среду и влияет тем самым на заработки рыбаков, вынуждая их устраиваться официантами. Слегка раздраженный, Колин внезапно остановился, но Роберт, хоть и замедлив свой энергичный шаг и удивленно оглянувшись, не спеша двинулся дальше, словно тоже остановиться ему не позволяла гордость. Колин стоял неподалеку от того места, где они с Мэри сидели на ящиках и смотрели на восходящее солнце. Ныне же, в конце дня, хотя солнце было еще высоко, небо на востоке уже лишилось своего яркого багрянца и, постепенно тускнея – из светло-голубого становясь водянисто-молочным, – заключало за ясно видимой линией горизонта в высшей степени деликатную сделку со светло-серым морем. Остров-кладбище – его низкая каменная стена, расположенные почти вплотную друг к другу поблескивающие надгробия – четко вырисовывался в лучах солнца, светившего у Колина за спиной. Он бросил взгляд через левое плечо назад, вдоль причала. Роберт, находившийся ярдах в пятидесяти от него, неторопливо приближался. Колин повернулся и стал смотреть в обратную сторону. Ряд поврежденных бурями домов разделяла надвое узкая, шириной с подворотню, торговая улочка. Она вилась под тентами магазинов и под бельем, вывешенным, точно флаги, на крошечных балкончиках из кованого железа, и заманчиво скрывалась в полумраке. Ее хотелось изучить, но изучить в одиночку, не советуясь с попутчиком и не имея по отношению к нему никаких обязательств. Направиться туда в тот же миг, словно став совершенно свободным, избавиться от пут надуманного душевного состояния, получить возможность быть непредубежденным и внимательным к собственным ощущениям, к миру, чей захватывающий, непрерывный каскад воздействия на разум и чувства так легко и привычно игнорируется, отрицается ради сомнительных идеалов личной ответственности, успеха, гражданственности, – направиться туда в тот же миг, взять да и уйти, бесследно исчезнуть было бы проще простого.

Роберт негромко откашлялся. Он стоял в двух шагах, слева от Колина. Колин отвернулся, чтобы еще раз взглянуть на море, и беззаботным, дружеским тоном сказал:

– Главная особенность удачно проведенного отпуска в том, что после него очень тянет домой.

Целую минуту Роберт молчал, а когда наконец заговорил, в голосе его послышались нотки сожаления.

– Пора идти, – сказал он.

Когда Мэри вошла, а Каролина крепко закрыла за ней дверь, ей показалось, что галерея стала вдвое просторнее. Почти вся мебель, а также все картины, ковры, люстры и драпировки исчезли. Там, где раньше стоял огромный полированный стол, теперь лежал на трех ящиках толстый лист клееной фанеры, на котором были разбросаны остатки трапезы. Вокруг этого временного сооружения стояли четыре стула. Пол представлял собой открытую равнину из мрамора, и пока Мэри делала несколько шагов вперед, в глубь комнаты, ее босоножки издавали громкие шлепки, которым вторило эхо. Из всех ценных предметов остался лишь Робертов комод, его святыня. У Мэри за спиной, у самой двери, стояли два чемодана. На балконе по-прежнему было множество растений, но мебель исчезла и оттуда.

Каролина, все еще стоявшая у входа, одернула и разгладила ладонями платье.

– Я редко одеваюсь, как медсестра, – сказала она, – но когда бывает так много дел, в белом я чувствую себя более расторопной.

Мэри улыбнулась:

– Я нерасторопна в вещах любого цвета.

В другой обстановке Каролину было бы трудно узнать. Волосы, в прошлый раз столь строго зачесанные назад, слегка растрепались; выбивавшиеся пряди смягчали черты ее лица, которое за прошедшие дни перестало походить на безымянную маску. В частности, губы, еще недавно тонкие и бескровные, стали полными, почти чувственными. Длинная прямая линия носа, казавшаяся прежде просто-напросто наименее приемлемым решением проблемы композиционных недостатков, ныне придавала лицу благородное выражение. Глаза лишились своего неприятного безумного блеска, и взгляд казался более дружеским, сочувственным. Лишь кожа осталась прежней – не землистой, даже не мертвенно-бледной, а просто бесцветной.