Амстердам - Макьюэн Иэн Расселл - Страница 7

– Мы все испробовали. Заведующий хозяйством предлагает продать свое за три тысячи фунтов.

– Не рискуем ли мы впасть в сенсационность?

– Подпишите в двух местах, и, где я отметила, – инициалами.

– Это не риск, Джереми. Это обещание. Подождите, Тони: у заведующего даже нет машины.

– Мистер Холлидей?

– Но место – его законное.

– Предложите ему пятьсот. Это все, Джин?

– Я не готов к этому.

– Письмо с благодарностями епископам сейчас печатается.

– А что, если такой: оба говорят по телефону?

– Прошу прощения. Мистер Холлидей…

– Слабо. Мне нужно красноречивое фото. Пачкать руки – помните? Выкиньте заведующего со стоянки, раз он не пользуется.

– Забастуют, как в прошлый раз. Выключились все терминалы.

– Прекрасно. На ваш выбор. Тони. Пятьсот фунтов или терминалы.

– Я попрошу зайти кого-нибудь из фотоотдела и…

– Не затрудняйтесь. Просто пошлите в Миддлсбро фотографа.

– Мистер Холлидей? Вы – мистер Вернон Холлидей?

– А ВЫ КТО?

Группа остановилась и умолкла, сквозь нее протолкался худой плешивый мужчина в черном костюме, туго застегнутом на все пуговицы, постучал Вернона по локтю конвертом и вручил конверт. Затем, широко расставив ноги и держа перед собой обеими руками листок, монотонно продекламировал напечатанный на нем текст. «Властью, возложенной на меня означенным выше Судом в Главной канцелярии, довожу до вас. Вернон Теобальд Холлидей, следующий приказ названного Суда: Вернону Теобальду Холлидею, главному редактору газеты „Джадж“, проживающему по адресу: Рукc, 13, Лондон С31, запрещается публиковать или побуждать к публикации, а также распространять или размножать электронными или какими-либо иными средствами, а также описывать в печати или побуждать к таковым его описаниям запрещенный материал, именуемый в дальнейшем „Материалом“, а также описывать характер и детали данного приказа. Названным Материалом являются…» Тощий судебный пристав перевернул лист, а редактор, его секретарша, редактор местных новостей, заместитель заведующего международным отделом и технический директор склонились к нему, ожидая продолжения.

«…все фотографические изображения, а также гравированные, рисованные, выполненные в красках или какими-либо иными средствами репродукции фотографических изображений мистера Джона Джулиана Гармони, проживающего по адресу: Карлтон-Гарденс, 1…»

– Гармони!

Все заговорили разом, и последние канцелярские фиоритуры тощего утонули в гаме. Вернон направился к своему кабинету. Постановление всеобъемлющее. Но у них ничего нет на Гармони, совсем ничего. Он вошел в кабинет, ногой захлопнул дверь и набрал номер.

– Джордж. Это фотографии Гармони?

– Ничего не скажу, пока не приедете.

– Он уже вручил судебный запрет.

– Я же сказал – острое блюдо. Думаю, аргументация интересами общества суд убедит.

Едва Вернон положил трубку, как зазвонил его личный телефон. Клайв Линли. Вернон не видел его со дня похорон.

– Мне надо кое о чем с тобой поговорить.

– Клайв, сейчас не самая удобная минута.

– Ну конечно. Мне надо тебя видеть. Это важно. Может быть, вечером после работы?

В голосе старого друга звучала хмурая настойчивость, и Вернону неловко было ему отказывать. Все же он попытался, хотя и нерешительно.

– Довольно суматошный день.

– Ненадолго. Это важно – в самом деле, важно.

– Хорошо. Вечером мне надо быть у Джорджа. Может быть, загляну к тебе по дороге.

– Вернон, я тебе очень признателен.

После звонка у него еще оставалось несколько секунд, чтобы подумать о непривычном тоне друга. Настойчивый, с печалью и несколько официальный. Ясно, случилось что-то ужасное; Вернону стало стыдно за свою неотзывчивость. Клайв показал себя настоящим другом, когда распался второй брак Вернона; Клайв благословлял Вернона на борьбу за редакторский пост, когда все думали, что это пустая трата времени. Четыре года назад, когда Вернон слег с редкой инфекцией позвоночника, Клайв навещал его почти каждый день, приносил книги, музыку, видео и шампанское. А в 1987-м, когда Вернон несколько месяцев был без работы, Клайв одолжил ему десять тысяч фунтов. Через два года Вернон случайно выяснил, что эти деньги Клайв занял у своего банка. А теперь, когда друг нуждается в нем, он повел себя как свинья.

Он набрал номер Клайва; никто не ответил. Он хотел набрать еще раз, но тут вошел директор-распорядитель с юристом газеты.

– У вас есть что-то на Гармони, а вы нам не говорите.

– Ничего нет. Тони. Видимо, что-то всплыло, и он запаниковал. Надо бы проверить, послан ли запрет еще кому-нибудь.

– Проверили, – сказал юрист. – Никому.

Тони смотрел недоверчиво.

– И вы ничего не знаете?

– Абсолютно. Как гром среди ясного неба.

Подозрительные расспросы продолжились, Вернон продолжал отказываться. Перед уходом Тони сказал:

– Вы ведь ничего не станете предпринимать без нас, правда, Вернон?

– Вы меня знаете, – ответил он и подмигнул. Как только они вышли, он взял трубку и стал набирать номер Клайва, но в это время за дверью послышался шум. Дверь распахнули ногой, вбежала женщина и по пятам за ней – Джин, закатив глаза, чтобы видно было начальнику. Женщина стояла перед его столом и плакала. В руке у нее было скомканное письмо. Это была малограмотная литсотрудница. Понять, что она говорит, было трудно, но одну повторяющуюся фразу Вернон разобрал.

– Вы сказали, что не сдадите меня. Вы обещали!

Он еще не знал этого, но несколько секунд, предшествовавших ее появлению, были последними, когда он оставался наедине с собой, – вплоть до самого ухода в половине десятого вечера.

3

Молли не раз говорила, что больше всего ей нравится в доме Клайва то, что он так долго в нем прожил. В 1970 году, когда большинство его сверстников снимали комнаты и до покупки первых сырых квартир в цокольных этажах им оставалось еще несколько лет, Клайв получил в наследство от богатого бездетного дяди гигантскую оштукатуренную виллу с двухэтажной художественной мастерской на третьем и четвертом этажах, чьи громадные сводчатые окна глядели на север, на чащу островерхих крыш. В духе времени и по молодости лет – ему был двадцать один год – он покрасил дом снаружи в пурпурный цвет, а внутренность заполнил друзьями, по большей части музыкантами. Через дом прошли кое-какие знаменитости. Тут прожили неделю Джон Леннон и Йоко Оно. Джимми Хендрикс провел ночь и, по-видимому, был виновником пожара, уничтожившего перила. К концу десятилетия дом стал успокаиваться. Друзья еще останавливались здесь, но только на ночь-другую, и на полу никто не спал. Дом снова окрасили в кремовый цвет, Вернон обитал в нем год, Молли прожила лето, рояль подняли в мастерскую, построили полки, поверх вытертых ковров постелили новые восточные, привезли викторианскую мебель. Кроме нескольких старых матрасов, почти ничего не выбрасывалось – это, наверно, и нравилось Молли, ибо дом был историей взрослой жизни, меняющихся вкусов, угасавших страстей, растущего богатства. Первые ножи и вилки из «Вулвортса»[15] соседствовали в кухонном ящике с антикварным серебром. Холсты английских и датских импрессионистов висели рядом с выцветшими афишами ранних триумфов Клайва и знаменитых рок-концертов – «Битлз» на стадионе Шиа,[16] Боба Дилана на острове Уайт, «Роллинг стоунз» в Алтамонте. Некоторые афиши стоили дороже картин.

В начале 80-х годов это был дом довольно молодого богатого композитора – к тому времени Клайв успел написать музыку для знаменитого фильма Дейва Спилера «Рождество на Луне», и уже некая величавость – так казалось Клайву в счастливые минуты – нисходила с высоких сумрачных потолков на громадные ухабистые диваны и прочую мебель – не вполне антиквариат и не вполне рухлядь, – купленную на Лотс-Роуд. Дух серьезности упрочился, когда за поддержание порядка взялась энергичная экономка. Не вполне рухлядь была отчищена и отполирована и приняла вид антикварной. Съехал последний из постояльцев, и в доме установилась рабочая тишина. За несколько лет Клайв промчался сквозь два бездетных брака без особых повреждений. Три женщины, которых он близко знал, жили за границей. Нынешняя, Сюзи Марселлан, была в Нью-Йорке и приезжала всякий раз ненадолго. Годы и успехи сузили его жизнь и сфокусировали на высшей цели; затворником он еще не стал, но от общения с людьми уклонялся. Журналисты и фотографы больше не приглашались, и давно прошли те дни, когда Клайв урывками, между друзьями, любовницами и приемами неожиданно сочинял какое-нибудь дерзкое вступление или целую песню. Дом перестал быть открытым.