Иллюзион - Макушкин Олег - Страница 48

Вовлечение реальных ресурсов потребовалось лишь на заключительной стадии, когда нужно было опробовать на практике полученные результаты. Но даже здесь Шелест сумел организовать удаленное взаимодействие, позволяя ученым своей группы получать доступ к оборудованию с компьютерных терминалов. Тем более что лишь немногие из них были в курсе истинного назначения лаборатории — Шелест умудрился провести филигранную декомпозицию задачи. Порой я начинал думать, что он сверхчеловек или носящий кремниевые чипы в голове киборг — производная искусственного разума.

Но выяснилось, что у Шелеста была правая рука — ученый-генетик, руководивший научной стороной проекта. Некто Меченов, известный также как Артур Назарян, Карло Альварес и Дикий Биолог, он был гением без всяких оговорок; и он не был в Иллюзионе. Я ни разу не встречался с ним, но Шелест отзывался о нем крайне уважительно. Правда, недавно между ними двумя произошел какой-то раскол, и Меченов отошел от работы; но проект Шелеста уже был близок к завершению.

Теперь оставшиеся в деле ученые расположились в новой лаборатории, фанатично работая над реализацией проекта генного конструктора. На вопрос, что это такое, Шелест ответил так: это будет препарат, способный перестраивать структуру ДНК реципиента в широких рамках согласно настройкам интегрированного программного модуля. Не вдаваясь в детали, Шелест объяснил, что такой препарат могли сделать уже десять лет назад, но тогда предпочли ограничиться боевыми стимуляторами, превращающими людей в универсальных солдат, а на все прочие исследования наложили запрет. Впоследствии, опасаясь хакерских налетов на генетические базы данных, правительство полностью засекретило информацию и свернуло все работы в этом направлении. Об инициативе подпольных генетиков мировое сообщество узнало слишком поздно, когда проект находился в завершающей стадии; несмотря на все попытки спецслужб разгромить организацию Шелеста, тому удалось довести исследования до практического воплощения.

Но это технические детали; куда сложнее оказалось получить ответ, для чего все это потребовалось. Несмотря на свое обещание раскрыть правду. Шелест все еще держал меня в неведении; возможно, считал, что я не готов к этому, а может, боялся, что я выдам его спецслужбам. Но если бы я хотел это сделать, то уже давно заложил бы всю компанию; нет, я сам был заинтересован в том, чтобы пройти этот путь до конца, пусть и об руку с моим злым гением Тихоном Шелестовым.

Я доел засохшие остатки обеда и, чувствуя тяжесть в желудке и комок в горле, встал из-за стола. Спускаясь по лестнице, заметил старушку-уборщицу с ведром и тряпкой. Интересно, сколько человек видят вместо старушки живой автомат, достижение кибернетического века?

У выхода из столовой я остановился, щурясь на солнце. Мартовская погода превратила улицы в болото полурастаявшей снежной каши, разлившееся между высокими сугробами старого снега, который напоминал нездоровую кожу — ноздреватую и с черными угрями. Щиплющее щеки солнце еще не спасало от порывистого холодного ветра.

Я почувствовал беспокойство, вызванное пристальным взглядом другого человека. Обернулся — ну конечно, кто это еще мог быть? Шелест стоял, прислонившись к стене, и жевал зубочистку, внимательно глядя на меня из-под полуопущенных ресниц. На нем, как и на мне, была куртка, купленная на барахолке, и неброского цвета джинсы.

Уж наверное, он стоит здесь от силы минуту, а делает вид, будто ждет меня со вчерашнего дня.

— Привет, — сказал я.

Шелест кивнул.

Никак не могу отделаться от привычки здороваться с ним, Бессмысленной привычки — Шелест смотрит свысока на любые проявления деланого приличия, а я ведь не из вежливости с ним здороваюсь, просто шаблон поведения срабатывает. В свое время я ему руку протягивал для рукопожатия — Шелест как-то раз, ухмыляясь, протянул мне руку в ответ, и до конца дня кисть у меня болела, выжатая, как тряпка.

Вспоминаю, как здоровался на работе с коллегами, обходя всех по очереди с рукопожатием, — утренний ритуал. А ведь, кроме этого, нас почти ничего и не связывало — один человек ушел, другой пришел на его место — и остальные точно так же пожимают руку новичку, обмениваясь дежурными словами. Пожалуй, Шелест в чем-то прав — привычки, перешедшие в условности, — кому они нужны?

— У меня две новости, — сказал Шелест, дожевав зубочистку. — Плохая — для нас с тобой. И очень плохая — для всего мира.

— Давай просто плохую, — пожал я плечами.

— Вику не удастся вытащить.

Я замер. По спине под курткой и теплым свитером пробрались холодные мурашки.

— Ты уверен? — спросил я.

— У нее сильная фрагментация личности. Она раздроблена в виртуальном пространстве на несколько составляющих. Даже нейрохирургия не сможет ей помочь. То есть я, конечно, могу ввести ей регенерирующие препараты, и она скорее всего очнется от комы, но сохранит при этом сознание пятилетнего ребенка.

— А... имплантация психоматрицы? — осторожно спросил я.

— Закачать то, что удастся выделить из виртуальной оболочки, в нейрочип и пересадить ей в мозг? Ты знаешь, я ненавижу, когда в человека вставляют железки, — резко сказал Шелест.

Он действительно не любил этого. Пользоваться техникой, пусть даже самой изощренной — одно, сращивать человека и механизмы — совсем другое, в этом я был с ним согласен. В своем неприятии механистических тенденций Шелест отказывал в праве на существование протезам суставов и хирургическим штифтам, а уж про импланты нервных тканей и говорить нечего. Шелест не признавал и химические инъекции — помешанный на биотехнологиях, он использовал только лекарства и стимуляторы на основе биологически активных компонентов.

— Значит, либо она будет здоровой и психически неполноценной, либо все останется как есть? — спросил я.

— Выбор за тобой, — сказал Шелест. — Если считаешь нужным, можешь сделать ей имплантацию. Найти врача я тебе помогу.

— Какой же ты трус, Шелест! — сказал я с выражением. — Опять свалил груз ответственности на мои плечи и самоустранился, будто тебя это не касается.

Шелест хмуро глянул на меня и промолчал. Я подумал, что он, в сущности, очень терпеливый человек — другой бы уже давно сорвался на рукоприкладство. Но Шелест сдерживался. Видимо, он полагал себя в этой ситуации непогрешимо правым — иначе откуда такое ангельское терпение?

— Ты давно это узнал? — спросил я. — Может быть, с самого начала знал, а меня водил за нос, как обычно?

Шелест хранил молчание.

«А я давно это знал? Может быть, еще тогда, в больничном боксе, я понял, что надежды нет?» — я не мог не признаться самому себе, что любовь для меня — слишком абстрактное чувство, чтобы можно было испытывать его по отношению к бесчувственному телу, не способному говорить. Прости, Вика... хотя, как ты можешь меня простить, если мы ни разу не встречались в реальности?

— Ладно, а вторая новость? — спросил я безучастно.

— Готов опытный образец, — сказал Шелест.

Мы шли по длинной и прямой улице, вдоль которой стояли одноэтажные коттеджи и росли высаженные по линейке деревья. Окраина территории института переходила в жилой сектор, где когда-то выделяли дома академикам и членкорам. Улица упиралась в ряды вертикально стоящих цистерн с жидким азотом, напоминавших детские бутылочки с молоком. За ними вздымались корпуса институтских помещений, соединенных переходами, серело бесформенными грудами оборудование, предназначение которого для непосвященного было загадкой, торчали леса тонких труб, среди которых возвышалась исполинская труба теплоотвода, обшитая листами стали и блестевшая на солнце, как изготовившаяся к полету на Луну ракета.

— Мы в лабораторию? — спросил я.

— Да.

— А почему не по туннелю? Ты же сам говорил, чтобы только подземным ходом?

Шелест передернул плечами и ответил апатично:

— Скоро все равно свертываем здесь дела. Если раньше не засветились, сейчас тоже вряд ли раскроемся.