Месть Танатоса - Гавен Михель - Страница 10

Нет, все бесполезно! Лучше просто начесать несколько прядей на затылке. Пудра, остатки румян, чтобы скрыть мертвецкую бледность, любимая помада цвета кармин… Разбитые туфли. Последняя капля духов в хрустальном флаконе… Готова.

Подойдя к двери, она постучала. Ей открыл охранник:

— Герр комендант спустился вниз, к гостям, — сообщил он, — вас приказано проводить к нему.

— Я готова, — ответила Маренн, и дыхание перехватило у нее в горле.

— Идите, — автоматчик указал в темноту коридора.

Спотыкаясь на стоптанных каблуках, она медленно пошла вперед, чувствую обнаженной спиной леденящий холод стали. Они спустились по лестнице. Комендант вышел им навстречу:

— Наконец-то, сколько времени! Идем! Скажите Вагену, — он обернулся к охраннику, — пусть подготовит комнату для господина оберштурмбаннфюрера.

— Слушаюсь! — эсэсовец щелкнул каблуками. Комендант распахнул дверь в столовую. Ослепленная ярким светом, Маренн, зажмурившись, остановилась на пороге.

— Иди, иди, — комендант подтолкнул ее вперед.

Едва не задев высокий порог, она прошла в комнату.

Столовая была залита светом. За накрытым столом, уставленном закусками и бутылками — пустыми и полупустыми, — сидели офицеры в эсэсовских мундирах. Они пили, курили, громко смеялись. Один из них, во главе стола, в расстегнутом кителе с серебряным погоном, — должно быть старший по званию среди всех, — сидел, небрежно развалясь, в кресле, согревал в ладонях бокал с коньяком, курил дорогие сигареты и время от времени бросал куски мяса овчарке, лежащей у его ног. Конечно же он и был тот самый оберштурмбаннфюрер.

От запаха пищи и дорогих сигарет у Маренн закружилась голова. Она попятилась к двери, теряя равновесие, и оперлась рукой о стену. Ей хотелось убежать как можно скорее отсюда, вернуться в барак, к детям — и не нужно никаких шампуней, ничего не нужно. Но было поздно: оберштурмбаннфюрер уже заметил ее.

— Габель, подведите ее поближе, — словно сквозь туман донесся до нее его голос.

Комендант взял Маренн за руку и вывел на середину комнаты. То ли ей показалось, то ли на самом деле в комнате стало тихо. Оберштурмбаннфюрер поднялся с места.

— Какая красотка! — сказал кто-то. Но резким движением руки оберштурмбаннфюрер заставил его замолчать.

Маренн стояла посреди комнаты, едва держась от слабости на ногах, но по привычке высоко подняв голову и расправив худенькие плечи. Она была удивительно пропорционально сложена. Темные волосы каскадом падали ей на грудь, закрывали спину, короной поднимались на затылке. Свет ламп отражался в зеленых глазах. Красиво очерченные брови крыльями разлетались на бледном лице. Кармином пламенели губы. Искусно пошитое платье густого черного цвета с глубоким фигурным вырезом полуобнажало грудь, узким лифом преломляло талию, ниспадало лепестками тюльпана, открывая стройные ноги в тонких чулках, и длинным шлейфом стелилось по полу. Усыпанный бриллиантовым блеском французский бархат таинственно мерцал, его насыщенный цвет гармонично сочетался с темными волосами и резко контрастировал с зеленоватым оттенком глаз и пергаментной белизной обнаженных плеч. Все вместе создавало нерасторжимое единство гармонии и контраста и производило впечатление высокого благородства и утонченности.

В волнении Маренн сжимала тонкие пальцы рук, аромат дорогих духов струился, заполняя душную атмосферу столовой.

Комендант Габель подтолкнул ее к роялю.

— Сыграй что-нибудь для господ офицеров.

Она опустилась на стул, подняла крышку инструмента, взглянула на клавиши: белые и черные, белые и черные — любимые цвета Коко Шанель. Как давно она не играла. Пальцы ослабели, одеревенели…

— Спой, — гауптштурмфюрер Габель, нависая над ней, нетерпеливо постукивал носком сапога по полу. — Давай же. Господа офицеры ждут.

Маренн посмотрела на коменданта — перед ее мысленным взором возник Прованс. Обожженные солнцем виноградники. Осенний мистраль. Вспомнились знакомые с детства песни трубадуров. Она коснулась пальцами клавиш. Первые звуки старинного французского романса разлетелись по комнате, как звон посеребренных лат. «Симон де Монфор и его крестоносцы осадили Тулузу и как волки бросились на короля».

Ее низкий, надтреснутый голос и галантный французский язык, язык любви, неожиданно прозвучавший под низкими сводами лагерной столовой, где-то вдали от Франции, в глухом лесу, за колючей проволокой, под дулом автомата, ошеломили присутствующих. Оберштурмбаннфюрер Скорцени с бокалом вина в руке подошел ближе и слушал, прислонившись к блестящему телу рояля, и внимательно рассматривал исполнительницу.

Где-то он уже слышал прежде этот низкий голос с изломом, надтреснутый, как битый фарфор. Эти голубовато-зеленые глаза удлиненной формы, как глаза феникса, в тени длинных, темных ресниц, бездонные как море, уже встречались ему однажды. Карминные губы и пьянящий аромат духов… Когда-то все это уже было с ним, где-то в далекой юности. Когда-то… По он не мог вспомнить, когда…

Она была красива — верно. И она вряд ли была американкой — он сразу понял это. Изысканный французский язык, тонкость вкуса, изящные манеры аристократки… В ее лице не замечалось ничего по-англосаксонски тяжелого, тем более, упаси боже, ничего иного, что так часто встречается в этой еврейской стране. Скорее она походила на итальянку со старинных гравюр на репродукциях в университетских книгах. Скорцени с трудом разбирал смысл стихов, хотя и говорил по-французски, но, судя по всему, исполнительница хорошо владела французским фольклором, что выдавало ее образованность и незаурядность натуры.

Трубадуры пели о Карле Великом, о бесстрашном Роланде и его друге рыцаре Оливье, восхваляя павших в Ронсевальской битве.

А златокудрая дама в старинных шелках прижимала к груди окровавленную голову своего возлюбленного, оплакивая навсегда ушедшее счастье…

Оберштурмбаннфюрер стоял очень близко к Маренн. Но она с трудом различала его черты. Силы покидали ее, в глазах потемнело. Она едва удерживала ускользавшее сознание — почти не различала клавиш, уже не слышала слов, которые произносила.

— «Жизнь, о которой мечтали мы, ангел мой…» — голос рванулся ввысь и… оборвался. Все вокруг завертелось в лихорадочной пляске и померкло. Хлопнула крышка рояля. Больше она ничего не чувствовала.

— Голодный обморок, — комендант успел подхватить Маренн, когда, откинув голову, она почти соскользнула со стула на пол. — Простите, герр оберштурмбаннфюрер…

— Вы что, вообще не кормите своих заключенных? — Скорцени недовольно нахмурил брови.

— Все строго по предписанному рациону, герр оберштурмбаннфюрер… — оправдывался комендант, — только она сама ничего не ест почти — все детям отдает.

Комендант снова усадил Маренн на стул.

— Сейчас, сейчас, — суетился он. — Эй, Ваген, позовите доктора, — крикнул помощнику. — Надо привести ее в чувство!

— И накормить, — добавил за него Скорцени.

Оберштурмбаннфюрер вернулся к столу и снова сел в кресло. Достал сигарету из пачки. Раух предупредительно чиркнул зажигалкой.

— Ты был прав, она хороша, — одобрил вполголоса.

— Слишком хороша, чтобы быть той, за кого ее принимают.

Пуская кольца дыма, оберштурмбаннфюрер задумчиво смотрел перед собой. Он больше не слышал, что еще говорил ему Раух. Он напрягал память, стараясь вспомнить, что же или кого напомнила ему эта странная женщина, вокруг которой сейчас суетились комендант Габель и лагерный врач. Какую струну она задела в его душе? И куда исчезло, не оставив следа, легкомысленное желание позабавиться.

— Герр оберштурмбаннфюрер, все в порядке, — боясь потревожить, комендант почти на цыпочках подошел к нему. — Она готова. Можно продолжать.