Доктор Смерть - Дьякова Виктория Борисовна - Страница 50

— Я буду вас навещать так часто, как только мне это позволят, — пообещала она, стараясь преодолеть дрожь, предательски звучащую в голосе.

— Я буду ждать тебя, как ждал все эти годы. Береги себя. И дочь.

В предостережении маршала скрывался нешуточный резон. Она, конечно, мало заботилась о собственной безопасности. Но как она могла поступать иначе. Ее заступничество за Кнохена, посещения Петена не могли не вызвать подозрений. И вот однажды вечером, навестив ее в Версале, де Трай сообщил ей, что шеф Второго Бюро французской разведки заинтересовался ее досье и уже запрашивал разрешения на его проверку.

— Он, по-моему, подозревает тебя в сотрудничестве с немцами, — де Трай усмехнулся. — Я ему сказал, что он с ума сошел.

Маренн промолчала. Джилл поставила чашку, громко звякнув о блюдце.

— Они теперь всех подозревают, просто открыли охоту на ведьм, — продолжил как ни в чем не бывало де Трай. — Им нравится быть в центре внимания. Давненько с ними не носились столько, сколько сейчас.

Конечно, она ощущала опасность, которая дышала ей в затылок. Но она не могла поступать иначе. Не могла позволить себе испугаться. Она оставалась верной прошлому, которое жило в ней и имело большее значение, чем настоящее. И потому только пожала плечами, услышав известие от Анри.

— Пусть проверяют, — ответила спокойно, перелистывая каталог Диора, который тот прислал с личной пригласительной открыткой. Романтические платья, похожие на розы, которыми художник Ланкре подписывал свои картины, воплощение женственности, которой так не хватало Европе, вышедшей из войны с ее обязательной форменной одеждой и трудовой повинностью.

— Ты будешь заказывать у него? — отпив кофе из украшенной позолотой фарфоровой чашки, де Трай кивнул на каталог. — Он сейчас в большой моде. Моя Анна в восторге. Уже составила длинный список. Я боюсь, она меня разорит.

— Нет, я не буду, — ответила Маренн и заметила удивление, мелькнувшее на его лице. — Мне близок стиль Шанель. И я буду заказывать у нее. Как раньше.

— Но она же… — Анри чуть не поперхнулся. — Она была любовницей немецкого майора…

— И что? — Маренн улыбнулась. — От этого она стала хуже шить? Значит, любовницей французского майора быть можно, это правильно. А любовницей немецкого — ни-ни? Это смешно, Анри.

— Но ты не понимаешь, она…

— Ты хочешь сказать, она в изгнании? — Маренн взглянула на него. — Я знаю. Ее разорили, у нее теперь стыдно покупать, потому что она изменница. От нее все отвернулись. Но я не привыкла поступать как все. Я буду заказывать одежду и духи у Шанель. «Шанель номер пять», ты понимаешь, я не могу изменить своей молодости. Кроме того, я уверена, Коко можно лишить родины, состояния, уважения в обществе, но никто не заставит ее перестать шить. А значит, кто-то должен покупать то, что она шьет. Пусть это буду я.

— Ты просто непостижимая женщина, — де Трай в растерянности покачал головой. — Вы обе с ней друг друга стоите. И ты, и она.

— Наверное, ты прав, — согласилась Маренн. — У нас с ней есть что-то общее. Неспроста нам все время нравились одни и те же мужчины.

— Это ты о Генри?

— Конечно, о нем, — она кивнула. — О ее Бое. О моем непобедимом лейтенанте.

«И не только, — она подумала про себя. — Еще о Вальтере. Коко решилась стать любовницей немецкого майора, потому что ей не удалось завоевать молодого бригадефюрера. Не удалось из-за меня. Как ей не злиться. Но, несмотря на это, мы связаны с ней куда больше, как платьями. Связаны душевно, как и с Петэном, всем нашим прошлым, смертью Генри, рождением и гибелью Штефана, судьбой Вальтера. Эту связь не разрушить Диору с его розами, как бы они ни были хороши».

Маренн была уверена, находясь в Швейцарии, Коко также пристально, как и она, следит за развитием процесса в Нюрнберге — она ждет, какой приговор будет вынесен тому, кого она любила. Кого они обе любили. Но он ответил лишь одной. И Маренн понимала, если приговор окажется суровым, надежд на апелляцию будет мало. Но у нее есть тайный союзник, так же, как она сама, Коко не отвернется, не отступит в сторону. Де Трай совершенно правильно заметил, они стоили друг друга, и им предстояло действовать вместе. А основания для опасений были — и немалые.

Через год после начала процесса 1 октября 1946 года в Нюрнберге был наконец зачитан приговор. Двенадцать обвиняемых, и среди них Геринг, Кальтенбруннер, Риббентроп, были приговорены к смертной казни через повешение. Остальным назначались различные сроки тюремного заключения. «Мое последнее желание, — сказал, всходя на эшафот, бывший министр иностранных дел рейха, — чтобы сохранилось единство Германии и было достигнуто понимание между Востоком и Западом». Старый солдат Кейтель, подписавший капитуляцию от имени своей побежденной армии, рыдал, получая благословение от священника, но перед смертью произнес твердо, высоко вскинув голову: «Я призываю всемогущего Господа быть милосердным к немецкому народу. Ибо Германия — превыше всего». Слова имперского гимна. На фоне виселицы они звучали особенно горько и проникновенно. Геринг успел избежать позорной смерти — он покончил с собой в ночь накануне казни, проглотив яд, который ему передал кто-то из бывших офицеров люфтваффе. Вальтер Шелленберг, к безмерной радости Маренн, — да и Шанель, конечно, — был оправдан по всем пунктам обвинения и приговорен к одному из самых легких наказаний, шести годам тюрьмы. Она не зря ездила к Черчиллю — теперь Маренн отчетливо понимала это. Но оставался еще Скорцени. Ни о нем, ни об Альфреде Науйоксе в заключении трибунала не было ни слова. Где они? Что с ними? И если об Алике она знала, что он по крайней мере содержался в тюрьме в Нюрнберге, то о Скорцени ничего с того самого момента, как они расстались в Берлине, похоронив Ирму. Неужели он погиб? Она боялась даже подумать об этом.

Ответ она получила через несколько недель. Небольшая заметка в утренней газете сообщала, что по завершении Нюрнбергского трибунала союзники объявили о начале нового процесса, над «нацистской звездой номер один, освободителем Муссолини и главой подразделений вервольф оберштурмбаннфюрером СС Отто Скорцени».

Лето и осень сорок шестого года они с Джилл проводили в Провансе, на Лазурном берегу, в родовом замке де Лиль-Адан. Здоровье дочери беспокоило Маренн. Тяжелое ранение, которое Джилл получила в Берлине в апреле сорок пятого, постепенно начинало давать о себе знать. Появились головокружения, головные боли. Иногда по несколько дней подряд Джилл не выходила на улицу, оставаясь в своей комнате. Маренн увезла Джилл из Версаля, зная, как благотворно влияет на здоровье воздух Средиземноморья. К тому же она надеялась, что Джилл отвлечется — ведь она никогда прежде не приезжала в де Лиль-Адан. Да и сама Маренн в последний раз была здесь очень давно — в девятнадцатом году. Тогда у нее на руках был совсем еще маленький Штефан. А Джилл… Джилл даже не появилась на свет. И ее настоящие родители, может быть, еще не встретили друг друга. Когда-то в детстве Маренн сама проводила в де Лиль-Адан летние месяцы. А потом долгие годы не переступала порог старинного дома, так как воспоминания ранили слишком сильно. Наверное, именно здесь прошли самые светлые годы ее жизни, когда гроза мировых войн еще не давала о себе знать. С искренним трепетом в сердце она прошла по старинным залам, которые, как и в былые времена, слуги приводили в порядок перед наступлением нового сезона. Вместе с Джилл они проехали верхом вдоль берега Роны, вдыхая аромат душистых трав, столь знакомый Маренн с детства. Оставив Джилл на время, она подъехала к расщепленному молнией дереву, и, сойдя с лошади, прислонила ладонь к его обугленному, разрушенному стволу. К дереву, у которого она впервые познала любовь, а спустя четыре года прощалась с израненным, искалеченным войной летчиком — тем, кто первым ласкал ее, первым целовал, своей самой первой любовью в жизни. Вместе с Джилл они прошли по деревне, по той самой улице, по которой она шла в девятнадцатом, одной рукой поддерживая Этьена Маду, а другой держала своего новорожденного сына. Вся деревня тогда молча смотрела на них. Они и сейчас не удержались от любопытства. Многих Маренн узнавала. Конечно, время и новая пронесшаяся война не пощадили это местечко. Старики умерли, молодые — кто покинул здешние места, кто ушел в Сопротивление и погиб в горах. Однако те, кто выжил, едва война закончилась, снова принялись хозяйствовать на земле предков, строить дома, растить виноград. Они улыбались Маренн, махали ей рукой. Старуха Гранж давно уже умерла, еще до войны. В се доме теперь жили ее дальние родственники, приехавшие откуда-то с Севера. Матильда постарела. Даже больше, чем ожидала Маренн. Горе сломило ее. Два ее сына погибли в партизанских отрядах, дом сожгли. Муж еще до войны по несчастному случаю стал инвалидом. Вместе они ютились в сарайчике между двумя чудом уцелевшими после пожара старинными оливковыми деревьями.