Оттепель - Эренбург Илья Григорьевич - Страница 19

— Видишь, и Пухов говорит, что удивительно. Ты должен поехать в Москву. Они тоже признают. Не могут не признать. Нужно, чтобы устроили выставку…

Сабуров покачал головой.

— Эти деревья никуда не годятся. Мало ли что говорит Володя, я сам знаю, что не вышло, — то и не то. А вот здесь правый угол наверху просто не дописан. Нет, мне еще нужно поработать…

Он увидел печальные глаза Глаши и забеспокоился:

— Глашенька, не огорчайся! Родионов сказал, что с первого марта они мне дадут работу в театре — по чужим эскизам. Вот тогда заживем…

— Я не хочу, чтобы тебя отрывали от живописи. Зачем ты это придумал? Ведь не про то говорила… Мне хочется, чтоб все увидели твои пейзажи. О деньгах ты не думай — придут. А не придут, проживем и так. Я сегодня удивительно счастливая! Конечно, Пухов плохо пишет, но он понимает живопись, это сразу видно…

— Ты думаешь, что Володя не может писать? Ничего подобного. В пятидесятом он приезжал из Москвы, пришел ко мне, я тогда натюрморт писал — букет настурций. Ничего у меня не выходило. А он шутя написал. И как!.. Я оторваться не мог — темный кувшин и большие, яркие цветы. Беспокойно все. Как он сам… Не могу понять: что с ним? Особенно страшно, когда он шутит… Я с ним нехорошо поступил, пошел, когда позвали, и потом ни разу не проведал, думал ему неинтересно, а видишь, он уходить не хотел… Не знаю, что тут придумать… Вот если бы он встретил такую, как ты…

Глаша смутилась, и ее некрасивое лицо, освещенное слабой, едва заметной улыбкой, стало прекрасным, как на портретах Сабурова.

Володя, подымаясь в гору по скользкой улице, подгоняемый злым ветром, думал: это должно звучать глупо… Сабуров живет отвратительно. Хорошо, с этим еще можно примириться. Но никто ведь не знает его работ. Он сказал, что я первый художник, который к нему пришел. В союзе его считают ненормальным. В общем это правда: нужно быть шизофреником, чтобы так работать, не уступить, делать то, что он чувствует… Да, это глупо звучит, но это факт: я ему завидую. Я могу вернуться в Москву, покорпеть, полебезить, мне устроят выставку, я получу премию, повсюду будет: «О, Пухов!», «Ах, Пухов!» — и все-таки я буду завидовать этому шизофренику. Танечка правильно сказала: хорошо, что он женился на хромоножке. Такой портрет нельзя написать на заказ… Здесь нужно не только мастерство — чувство… Вот я снова думаю ни о чем, так можно спятить. Но если я сойду с ума, я не напишу таких картин, как Сабуров, — и таланта не хватит, и чувства разбазарил. Буду даже в сумасшедшем доме писать белых куриц, согласно инструкции… Вы этого хотели, Владимир Андреевич? Хотел. Значит, мы в расчете…

На следующее утро к Володе пришла Надежда Егоровна:

— О тебе в газете написали. Я сейчас прочитаю… «Нельзя не отметить глубоко реалистических панно художника Пухова, выполненных с присущим ему мастерством. Рядом с ними выделяется…» Нет, это уж о другом… Ты доволен?

Он хотел выругаться, но вспомнил — мама обидится, кивнул головой, потом сказал:

— Хорошо, что отцу лучше, я за него волновался.

Надежда Егоровна, растроганная, поцеловала сына. Андрюша не знает: у Володи хорошее сердце, он только скрытный.

Володя подошел к окну: снег, ничего кроме снега… В комнате было тепло, но он почувствовал где-то внутри такой холод, что взял в передней пальто, накинул его на себя. А согреться не мог.

10

Это было в столовой. Все пообедали, разошлись. Коротеев сидел один с газетой перед остывшим стаканом чая: отчет о Берлинском совещании был длинный, и Дмитрий Сергеевич увлекся. Подошел Савченко:

— Журавлев хочет уволить Семенова. Месяц назад сам премировал, а теперь говорит: «Бракодел». Отличный фрезеровщик, я видел — он показывал молодым, как настроить станок. Держится он независимо, а Журавлев этого не любит. Да и не в Семенове дело, просто Журавлеву нужно на ком-нибудь сорвать злобу.

Коротеев еще думал о статье и спросил без интереса:

— А отчего ему злиться?

— Вы разве не слышали? Жена его бросила, вот он и бесится.

Коротеев умел владеть собой и все же не выдержал, отвернулся:

— Почему они абажуры не повесят? Ведь по триста ватт, глазам больно…

Савченко ничего не заметил и спросил:

— Дмитрий Сергеевич, вы ведь с ней знакомы, объясните мне: как она могла его терпеть?

Коротеев посмотрел на часы.

— Егоров меня ждет. Я с газетой и про время забыл. Интересное вчера было заседание, Бидо так и не смог ответить, глупое у него положение — как-никак француз… Егоров боится, что сварные кронштейны не подойдут. Нужно проверить…

Коротеев быстро совладал с собой. Три часа он просидел с Егоровым, говорил о сварке, о перекосах, о кронштейнах. Когда Коротеев уходил, Егоров сказал:

— Плохо выглядите, Дмитрий Сергеевич. Наверно, воздухом не дышите. Мне Горохов сказал — минимум два часа в день гулять. Два часа не выходит, а все-таки хожу домой пешком…

Коротеев шел и думал о Лене. Он пытался себя убедить, что думать не о чем; к нему это не имеет никакого отношения. Он должен жить своей жизнью, забыть про то, что давно окрестил дурью.

По почему Лена бросила Журавлева? Они ведь прожили вместе больше пяти лет. Наверно, ей трудно было решиться на такой поступок. Я совсем оглупел! — прикрикнул он на себя. — Ну что тут удивительного? Можно было удивляться, что она его терпит. Летом, когда я бывал у них, я часто думал: о чем она может с ним разговаривать? Он не подлец, как это кажется Савченко, обыкновенный чинуша. Савченко — романтик, потом ему все внове, а я видел много таких. Конечно, Лене от этого было не легче. Может быть, он в частной жизни лучше? Подкупал ее своими чувствами?.. А возможно, их сближала дочка. Ниточка была тонкой и порвалась. Я тут абсолютно ни при чем. Конечно, случись это летом, я сразу пошел бы к ней, постарался бы развлечь, если нужно, помочь. Тогда я мог с ней держаться просто. А теперь, даже если случайно встречу, не осмелюсь подойти — боюсь выдать себя. Ей и без меня трудно. Зачем еще огорчать непрошенными чувствами? Я не Савченко, в мои годы нужно все проверить — как линейкой чертеж…

Он уснул очень поздно и, засыпая, подумал, что образумил себя, больше у него не будет таких нелепых и мучительных ночей. А проснувшись, сразу вспомнил Лену. Где она сейчас? Даже если он решится поговорить с ней, он ее не найдет. Она могла уехать в другой город или к родителям. Нет, школу она среди года не бросит. Но он не может отправиться в школу. Если бы случайно ее встретить, подойти, молча заглянуть в глаза!..

Сколько это продолжается? Он начал изводить себя, когда вернулся из отпуска. Полгода… Дурь сказалась сильнее его. Но сдаться нельзя: он должен себя пересилить.

Почему она все-таки ушла от Журавлева? Я ведь ничего не знаю… Что, если она переживает то же самое. Вздор, я это почувствовал бы. Притворяться она не умеет. В романах так часто бывает: писатель, чтобы было интереснее, нарочно запутывает — он не догадался, она не поняла. А в жизни все много проще. Такие недомолвки могут быть только у очень молодых. У Савченко… Недаром он спрашивал, что ему делать. А я из этого возраста вышел. Глупо тешить себя иллюзиями, даже непристойно.

Во время обеденного перерыва Коротеева позвал к себе Журавлев: хотел поговорить о сварных кронштейнах — у него серьезные опасения. Коротеев рассказал про разговор с Егоровым — нужно изменить методы сварки.

Потом Журавлев предложил вместе пообедать. Они говорили о германском вопросе, о выборах, о шахматном турнире. Коротеев старался быть как можно приветливее. Он еще утром подумал: Журавлеву, наверно, тяжело. Кто-кто, а я могу его понять. Может быть, я к нему вообще несправедлив? Многие о нем хорошо отзываются. Да я сам знаю, что он себя не жалеет, работяга, привязан к заводу. Вспомнить только, как он себя вел, когда начался пожар… А недостатки есть у каждого. Трудно себя проверить, — может быть, я ревновал, поэтому старался его принизить? Не знаю… Во всяком случае, теперь я буду с ним держаться дружески.