9 1/2 недель - Макнейл Элизабет - Страница 14

– Двадцать пять долларов сверху.

Лампа у изголовья снова зажигается. Мне говорят, чтоб я легла посередине кровати лицом вниз. Я слышу, как открывают дверь ванной, потом до меня доносится звук, который производит накрахмаленная простыня, через секунду на меня набрасывается свежее полотенце. Кто-то расстегивает ремень.

Кожа на моей спине четко разделена на части. Те части, что размассированы, расслаблены, лежат мягко под простыней. Та кожа, что неприкрыта, напряжена.

– В чем дело, Джимми?

Я слышу, как парень бурчит:

– Вы не за того меня приняли. – Джимми прочищает горло.

– Вы не поняли, старина. – Голос у него мягкий и любезный.

– Я же сказал вам, что вы не сделаете ей ничего плохого. Я обещаю. Ведь она не сопротивляется, нет? Соседей на помощь не зовет? Это ее возбуждает, вот и все.

– Ну и бейте ее сами!

– Тридцать долларов!

Матрас проваливается под тяжестью человека, который садится на кровать справа от меня. Меня слабо стегают, и я прячу голову под руку.

– Таким темпом вы провозитесь до завтра…

Голос звучит рядом с моей головой. Я чувствую запах пива и пота. Матрас шевелится еще раз, сидевший справа человек поднимается. Кто-то берет меня за волосы и передвигает мою голову. Я открываю глаза.

– Тридцать пять долларов.

Удары становятся сильнее. Наши лица почти соприкасаются. В его глазах почти не видно белков, зрачки расширились. Я уже не могу ни стонать, ни сопротивляться.

– Сорок долларов, – негромко говорит он. На лбу у него блестит пот.

Тот, кто надо мной, придавливает мою спину коленом, и от следующего удара я ору во все горло. Я молча борюсь, стараясь снять его руку с моей головы, отодвинуть свое лицо от него, дрыгая ногами. Он хватает меня за запястья и грубо сжимает их, снова хватает меня за волосы и оттягивает мне голову назад.

– Давай, мальчик, давай. Пятьдесят долларов, – свистящим шепотом выдыхает он, прижимаясь своими губами к моим. Следующий удар заставляет меня кричать внутри его рта, а следующий за ним так силен, что я корчусь и вою.

– Все хорошо, Джимми, – говорит он так как сказал бы официанту, который подал ему слишком большую порцию жареного картофеля, или ребенку, который топает ногами, капризничая после утомительного дня.

Все это время моя ежедневная жизнь днем оставалась такой же, как всегда: я была независима, сама оплачивала свои расходы (завтраки, плата за пустую квартиру, квитанции за газ и электричество, дошедшие до минимума), сама принимала решения, сама делала выбор. Но ночью я становилась полностью зависимой, полностью на чужом иждивении. От меня не ждали никаких решений. Я ни за что не несла ответственности, мне не приходилось выбирать.

Я это обожала. Я это обожала. Обожала. Правда. Я это обожала.

С того мгновения, как я затворяла за собой дверь его квартиры, я знала, что мне ничего больше не нужно делать, что я здесь не для того, чтобы делать, а чтобы «быть сделанной». Другой человек взял под контроль всю мою жизнь, вплоть до самых интимных ее подробностей. Если я уже ничего не контролировала, взамен мне было разрешено ни за что не отвечать. Неделя за неделей чувство того, что я освобождена от всех забот взрослого человека, приносило мне огромное облегчение. «Хочешь, я завяжу тебе глаза?» – это был первый и последний серьезный вопрос, который он мне задал. С этого мгновения мне больше не пришлось принимать или отвергать (хотя один или два раза мои возражения были составной частью ритуала: они призваны были показать мое полное подчинение); речь больше не шла ни о моих жизненных, моральных или интеллектуальных вкусах, ни о последствиях моих поступков. Оставалась только сладостная роскошь быть зрительницей своей собственной жизни, полностью отказаться от своей индивидуальности, беспредельно наслаждаться отречением от собственной личности.

Я просыпаюсь с легким недомоганием. После завтрака лучше не становится, а в одиннадцать часов мое состояние ухудшается. В полдень меня начинает страшно трясти. Я заказываю куриный бульон, мне его приносят в кабинет, но первая же ложка кажется мне серной кислотой, а вторую я уже проглотить не могу. В три часа я сознаю, что это не легкое недомогание. Я вызываю секретаршу и говорю ей, что я больна и возвращаюсь к себе домой.

Войдя в квартиру, я с трудом запираю за собой двери. Воздух в комнатах затхлый. Жарко и душно. Перед закрытыми окнами пляшет пыль, зеркало над камином ослепительно блестит. Я добираюсь до кровати, не в силах унять дрожь, но не могу влезть под одеяло. В конце концов натягиваю себе на плечи покрывало. Когда я пробую оторвать голову от подушки, чтобы встать и задернуть шторы, все плывет передо мной, и я вынуждена закрыть глаза.

Из кошмара, в котором меня пожирают огненные муравьи, меня вырывает телефонный звонок.

Я сдергиваю покрывало и подношу трубку к уху, не открывая глаз.

– Что-нибудь случилось? – спрашивает он.

– Должно быть, схватила инфекцию или что-то в этом духе.

Теперь я умираю от холода, как будто лежу на льду, а не на стеганом одеяле.

– Я сейчас буду.

В трубке щелкает, потом начинает гудеть.

– Нет, – говорю я, кладя руку с трубкой на грудь. Я и вправду больна. В разгар лета! Смешно, тем паче что я вообще редко болею.

На этот раз меня будит дверной звонок. Я не шевелюсь. Звонок снова прерывисто звонит. В конце концов, мне кажется, что шум выносить тяжелее, чем встать. Я, не открывая глаз, тащусь к двери. Я тупо повторяю ему, что я хочу остаться дома, но он берет меня за руку, ногой закрывает дверь и ведет меня к лифту.

– Я никого не выношу, когда я больна, ненавижу, чтобы около меня кто-нибудь был, – едва слышно говорю я ему на ухо. – Правда. Я хочу болеть в своей постели, – я даже повысила голос.

– Только не тогда, когда ты настолько больна, – говорит он, заталкивая меня в лифт.

У меня так кружится голова, что я не могу ответить. Он почти несет меня до такси, которое нас ждет. Потом снова лифт, и вот я снова в постели, которую я теперь знаю лучше, чем свою, в одной из его рубашек.

Я слышу, как сквозь туман:

– Я пойду куплю термометр.

Во рту у меня то все горит, то леденеет. Смутно слышу, как он говорит по телефону.

Кто-то трясет меня за плечо.

– Это один мой друг. Он лечит на дому.

Надо мной склонился розовощекий мужчина, его зубы измазаны постным маслом и движутся со страшной скоростью. Потом он осматривает горло. Позже я снова слышу голос:

– …пойдите в аптеку за…

Мне дают какие-то таблетки. Я снова пытаюсь объяснить, что не люблю видеть кого бы то ни было, когда я больна, и этому правилу никогда не изменяла с подростковых лет. Но у меня все тело болит так, что всякое усилие мне кажется чрезмерным.

Я просыпаюсь в строго обставленной комнате. На будильнике четыре часа дня. Все мышцы у меня болят по-прежнему, но голова больше не кружится.

– Вот это в самом деле называется поспать! Я рад, что ты проснулась, тебе нужно принять еще таблетки.

– Что ты мне даешь?

– То, что Фред прописал. У тебя тяжелый грипп.

– А ты что тут делаешь?

– Здесь? – он строит гримасу. – Ей-богу, живу здесь.

Но я слишком еще слаба, чтобы шутить.

– Почему ты не на работе?

– Я их предупредил, – говорит он. – За тобой должен кто-нибудь ухаживать еще несколько дней.

– Нет, – возражаю я, но едва сказав это, понимаю, что это не правда, что он прав, оставаясь со мной дома. Я больше ничего не говорю, он тоже.

Он оставался дома еще два дня и утро следующего. Мне пришлось лежать пять дней в постели, а субботу и воскресенье провести в гостиной на диване. Он купил больничный столик – сложную штуку, покрашенную в белый цвет, на ножках, с ящиком и с отделением для газет, – пичкал меня аспирином и антибиотиками. Он делал мне какое-то пойло, и я три дня подряд глотала его, не спрашивая, что я пью: это был, кажется, абрикосовый сок, сок грейпфрута и ром, все горячее, почти кипящее. Я сидела на его кровати в комнате с кондиционированным воздухом, а за окнами пылал июль. В комнате были задернуты занавески. Я прикрыла плечи его пуловером и глотала желтоватую смесь, каждый раз глубоко засыпая после. Позже он стал поить меня бульонами, потом молочными коктейлями (то ванильным, то клубничным) и, наконец, он перешел к нашим всегдашним обедам согласно своему обычному циклу. Мне стало лучше. Голова стала ясной, но в теле по-прежнему сохранялось такое ощущение, что я упала в пропасть. Он перенес в спальню телевизор и положил пульт дистанционного управления рядом со мной на подушку. Он покупал мне кучу журналов. Вечером садился около кровати и рассказывал, как дела у меня на работе (для чего специально ходил завтракать с одним из моих сотрудников). Он научил меня играть в покер и позволил мне выиграть. Ночью он спал на диване.