9 1/2 недель - Макнейл Элизабет - Страница 12

– Ты знаешь, на кого ты сейчас похож? – спрашиваю я. – На Робинзона Крузо на острове, который уверен в том, что костюм ему никогда больше надевать не придется. Ох, как я тебя люблю!

Он хмурится, кусает губы, стараясь скрыть выражение лица: он, кажется, немного испуган и восхищен. Я так его люблю, что у меня мутится в глаза. Он ложится на диван, откидывает голову назад на валик, запускает руки в волосы и говорит старательно ровным голосом, глядя в потолок:

– Вот так это и должно быть. Мы должны теперь так и продолжать, вот и все.

Внезапно он поднимается, наклоняется вперед и, тыча в меня пальцем, орет:

– Открывай другую коробку, шлюха, открывай, подлиза ты и плакса! Открывай, дерьмо!

– Хорошо, хорошо, сударь, – отвечаю я.

Это коробка для обуви от Шарля Журдана, магазина, в который я никогда не заходила, благоразумно считая, что моя кредитная карточка в Блумингдейле и это не дает мне достаточно поводов для соблазна. Я разворачиваю бумагу и вижу пару серых замшевых туфель, очень элегантных, на удивительно высоких каблуках.

– Благое небо, я и не знала, что бывают такие высокие каблуки!

Он встает с дивана и садится рядом со мной. Вид у него удрученный.

– Ах, я понимаю, что ты хочешь сказать!

– Что я хочу сказать? Это туфли.

– Конечно, туфли. Но мне кажется, что они тебе не нравятся. Скажи, не нравятся? Ну, если не считать каблуков?

Я беру в каждую руку по туфле: замша мягкая, как бархат.

– Потрясающие туфли. Конечно, эти заграничные штучки носить трудно, да и стоят они, должно быть, целое состояние. А так, конечно…

Он пожимает плечами, как будто что-то его смутило.

– Послушай, – говорит он, – я купил их не для того, чтоб ты их носила. Я хочу сказать, носила на улице.

Он мне показывает вещи от Бендела.

– Это для нас. Для меня. Для нас обоих. Я хотел бы… То есть, я говорю… Но если они тебе действительно не нравятся…

Мне вдруг кажется, что передо мной совсем молодой парень, который приглашает меня выпить с ним по рюмке и приготовился к тому, что получит от ворот поворот. Я таким никогда его не видела.

– Дорогой, – лихорадочно говорю я, – они очень хороши. Ты пощупай кожу. Конечно, я буду их носить.

– Я очень рад, – отвечает он.

В голосе его еще слышно смущение.

– Я надеялся, что они тебе понравятся.

Голос его становится обычным:

– Надень все это. Быстренько.

Я повинуюсь. Как каждый вечер до сегодняшнего (и это будет последний) на мне только рубашка, и я быстро надеваю пояс. С чулками немного сложнее. Туфли мне в самый раз.

– Я взял с собой твои черные, – говорит он. – Я настоял, чтобы они нашли девушку с тем же размером. Она перемерила девять пар, пока я не остановился на этой. К счастью, у тебя ходовой размер.

Каблуки настолько высоки, что наши головы почти вровень. Он прижимает меня к себе, кладет руки на мою грудь, обводит пальцами вокруг сосков. Глаза его почти ничего не выражают.

В серых радужках я вижу два миниатюрных отражения своего лица. Его руки спускаются ниже, на живот, к поясу, следуют его контуру, одну за другой трогают резинки, потом верх чулок. Уже почти стемнело. Он зажигает лампу за нами.

– Стой на месте, – говорит он мне, а сам садится на диван. – А теперь, – добавляет он чуть охрипшим голосом, – иди сюда. И не спеши.

Я медленно иду вперед по ковру. Иду мелкими осторожным шажками, мои руки неловко болтаются. Что-то гудит у меня в ушах, и дыхание мое становится тяжелее.

– Повернись, – говорит он, когда я уже в нескольких сантиметрах от дивана.

Я едва слышу его.

– Подними рубашку.

Я поворачиваюсь, держась очень прямо и прижимая подол рубашки к груди.

– Ты разочарован? – спрашиваю я, и голос мой звучит пронзительно.

– Шутишь? Ты восхитительна, – шепчет он позади меня, – восхитительна, кошечка.

Я закрываю глаза. Слушаю гул в ушах: каждая частица моего тела хочет, чтоб до нее дотронулись. Я стараюсь, чтобы у меня разложило уши, зеваю, трясу головой.

«Прошу тебя, прошу тебя…» – шепчет во мне какой-то голос.

– Стань на четвереньки, – говорит он. – И хорошенько подними рубашку. Заверни повыше, я хочу видеть твой зад.

Я рассматриваю серый ковер. Он теперь совершенно рядом с моим лицом.

– Иди на четвереньках, – очень тихо говорит он. – До двери.

Я ставлю вперед правую руку, потом правое колено, потом левую руку. Говорю себе: «Слоны так ходят?» Левое колено. Все это в полном молчании, которое нарушает вдруг спор за дверью квартиры. Хлопает дверь. Виолончелист, который живет ниже этажом, начинает играть упражнения, и я концентрирую внимание на начальных тактах. Я думала, что музыканты постепенно разогреваются, как жонглеры. Но этот вначале играет увлеченно и сильно, но за три часа все слабее и слабее. Он лысый и мрачный. Я его в лифте видела.

– Я больше не могу, – говорю я.

Мое тело как будто съеживается при звуке моего голоса. На секунду я кладу голову на ковер; когда стоишь, он жестким не кажется, но на самом деле для кожи неприятен. Высота каблуков мешает мне сесть так, как я хочу: поджав колени под подбородок и обхватив их руками.

– Что случилось? – ровным голосом спрашивает он.

– Я чувствую себя как идиотка.

Лампа в другом конце комнаты дает недостаточно света, чтоб я могла рассмотреть выражение его лица. Он закладывает руки за голову и откидывается на диванные подушки. Я, шатаясь, встаю и говорю:

– Ковер царапает.

Потом сажусь на ближайший стул, скрещиваю руки на поднятой рубашке. Один рукав спустился, и я его закатываю.

– Похоже, что мы уже были в такой ситуации, – говорит он, не глядя на меня. – Терпеть не могу собирать чемоданы. А еще больше разбирать. Последний раз я твой разбирал целую неделю.

Внизу виолончель рычит с такой силой, как будто бы музыкант сошел с ума.

– Я не понимаю, как ты все время забываешь, что я могу тебя побить? С тобой каждый раз приходится все начинать сначала. Прежде чем сказать мне: «Нет, я не хочу это делать», почему ты не думаешь о моем ремне? Почему ты ночь за ночью забываешь, что это такое? Вечно с тобой приходится спорить, дерьмовая потаскуха, а кончается тем, что ты делаешь как я говорю.

Он наклоняется ко мне, откидывает волосы со лба.

– Когда я иду на четвереньках, у меня такое впечатление, что я стала собакой… Я боюсь, что ты смеешься надо мной.

– Да, ты должна чувствовать себя идиоткой. Какая срань, шлюха! Захочу посмеяться над тобой, так скажу.

Я молча трясу головой. Он ходит вокруг меня, рассматривая меня изучающим взором. Я сижу словно каменная на краешке стула, сжав колени, скрестив руки и обхватив ладонями плечи. Он тянет меня назад, пока я лопатками не касаюсь спинки стула. Он запускает руку мне в волосы, массирует мне кожу на голове; он медленно оттягивает мне голову назад, пока мое лицо не принимает почти горизонтальное положение. Макушкой я касаюсь его члена. Он трет кулаком нижнюю часть моего лица. Рот у меня открывается. Когда я начинаю стонать, он на минуту выходит, возвращается со стеком, и кладет его на чайный столик.

– Посмотри на него. Посмотри на меня, – говорит он. – В три минуты я тебя на целую неделю в постель уложу.

Но я его едва слышу. Мне больно дышать, настолько горло у меня сжало. Открытый рот причиняет мне боль.

– Иди на четвереньках, – говорит он.

Вот я опять в той же позе. Я прячу лицо на правом плече и чувствую, как дрожь от подбородка распространяется по всему телу, у меня дрожат руки и ноги, даже пальцы на ногах дрожат. Я слышу, как стек стучит по крышке стола. Острая боль пронзает мне низ ягодиц, в глазах красные и белые круги. Слезы выступают у меня на глазах. Выведенная из оцепенения, я кое-как добираюсь до двери, потом направляюсь к лампе. Подходит кошка, трется о мою ногу и мурлычет. Чулки рвутся на коленях. В ту секунду, когда я дохожу до дивана, он обрушивается на меня и опрокидывает меня на спину.

Первый (и единственный) раз я кончаю вместе со своим любовником. Потом он лижет мое лицо.