Хранить вечно - Шахмагонов Федор Федорович - Страница 12

— Ведите и товарища! — ответил Вохрин.

На лестницу Ставцева пришлось вести под руки. Ослаб. Вошел в тепло, сел на стул и закрыл глаза.

Курбатов стоял возле. Вохрин нависал над ними огромной глыбой. Молчали.

— Вот пришли… — сказал растерянно Курбатов.

— Вижу, что пришли!

За дверью быстрые, летучие шаги, дверь распахнулась, и Курбатов почувствовал, как ему на плечи легли теплые руки Наташи…

Ставцев расхворался всерьез. Его уложили в постель в маленькой горенке. Напоили горячим молоком, чаем с малиной, дали водки с перцем.

В большой столовой накрыли стол. К столу вышла мать Натащи.

Вохрин налил себе и Курбатову водки, подставила рюмку и Наташа.

— И тебе налить? — удивился Вохрин. — Ты же никогда и не пробовала этого зелья!

— Сегодня попробую!

Курбатов встал. Посмотрел на Наташу.

— Если мне разрешат, — сказал он негромко, сдерживая волнение, — я хочу выпить за нашу с Наташей жизнь. Я приехал просить у вас, Дмитрий Афанасьевич, руки вашей дочери!

Вохрин фыркнул:

— Чего же у меня просить, когда сами сладились. За вашу жизнь выпьем!

Выпили. Курбатов сел. Вохрин строго прищурился, спросил:

— А какая такая у вас жизнь? Обрисуйте нам, Владислав Павлович!

— Неужели не проживут? — заговорила мать. — Молодые, руки есть…

Вохрин поманил Курбатова к темному провалу окна.

— Россия! — тихо произнес Вохрин. — Спит и не спит… Надвое разломилась Россия, вот и хочу знать, куда поведешь Наташу? В пустоту, на корабль и за море или здесь зацепишься? Слышал я о какой-то там истории в Москве… Рассказывала Наташа. Что за история?

— Та история, — ответил твердо Курбатов, — ни меня, ни Наташи не касается. Иначе и она сюда не вернулась бы, и я не приехал бы!

— Тихо! — остановил его Вохрин. — Я тебя в большевистскую веру не обращаю. Я и сам как бык на льду… Царя-батюшку не вернут, это я понимаю, а что там большевики делают, это мне еще неясно… Вы офицер, Владислав Павлович, у вас в руках оружие. В кого стрелять это оружие будет? В наших мужичков? Так знайте, мы не дворянского роду, мы из этих самых мужичков… Дед мой грамоты вовсе не знал, отец коряво расписывался. В меня стрелять?

Курбатов вздохнул с облегчением: легенда складывалась без обмана.

— Мне что в мужика стрелять, что в русского дворянина, — ответил Курбатов. — И туда и туда горько! Только за русским мужиком земля голая, а за дворянином сегодня иностранные войска стоят. А по ним стрелять для всякого русского честь и долг.

— Значит, в Красную Армию?

— Если возьмут — туда! Но есть у меня старый долг. Друга не друга, а своего старого учителя, отца-командира, должен доставить до дому. Он уже отстрелялся…

— Офицер?

— Подполковник… На Волгу отвезу, и тогда свободный у меня выбор.

Нельзя сказать, чтобы повеселел или успокоился Вохрин. По-прежнему лежали тяжелые складки на лбу.

Вошел в столовую Ставцев. Отлежался, обогрелся. Слышал он последние слова Курбатова. Так и уславливались. Но не выдержала душа, загорелась.

— Не то, не то лопочет мой юный друг! Никак не могу уговорить его… Сейчас самое время у меня отсидеться. За Волгой… Большевикам до лета жить, а дальше все опять перемешается.

Вохрин подвинул стул Ставцеву.

— Вы что же, монархист?

Ставцев рукой махнул.

— У русского человека, Дмитрий Афанасьевич, страсть к определениям! И чтобы в одно слово ложилось. Слишком много у нас придают значения власти, все всерьез, все тяжко и без юмора. Я долго жил в Англии… Современная страна. Король. Парламент. Король для ритуала, парламент для власти. Сегодня один премьер, завтра другого изберут. Там и власть судят как хочется, а от такого свободного суждения никто со злобой и не судит… А у нас или приемлют, как крестное целование, лбом в землю, царя за бога земного и небесного, а уж отвергнут, так и пикой пихнут. Я не за монарха, но против большевиков!

…Долго думали, как быть. Объявляться на селе гостями учителя или затаиться в его доме? Ставцев стоял за то, чтобы таиться, просил недельку на поправку, а потом хоть пешком идти. Курбатов помалкивал. Вохрин раскидывал и так и эдак. Решила все мать с обычной женской осторожностью. Кто, дескать, заставляет или торопит объявляться, нет в том никакой нужды. Увидят, услышат, тогда и объяснят. А венчаться все равно надо тайно. Теперь к этому обряду нет никакого почтения, могут и историю сделать. Сама ночью пошла к отцу Савватию, священнику местного прихода, договорилась с ним, что обвенчает он Курбатова с Наташей у себя в домашней молельне.

…Прокричали по селу вторые петухи. Глубокая ночь стыла за селом. Низко припав к земле, перемигивались звезды Большой Медведицы.

Неслышно, задворками, повела мать молодых в дом к священнику.

Отец Савватий облачился по чину. Мать утирала платком слезы. Вохрин стоял смущенный и ироничный от своего смущения. Ставцев за шафера — сразу и у невесты и у жениха.

Слова обряда отец Савватий произнес торопливым и не очень-то разборчивым речитативом. Молодые поцеловались.

Отец Савватий снял со стены Казанскую. Передал ее в руки матери, чтобы благословила молодых. Жаром горела золоченая риза, глядели на Курбатова ясные и большие глаза богородицы.

Когда вернулись, Вохрин с тоской сказал:

— Разве такую свадьбу дочери хотел я играть… Единственная у меня! И жизни не такой для нее хотелось…

Наутро явился новый гость в доме Вохриных. Скинул в сенях бобровую с котиковым верхом шапку, снял на хорьковом меху шубу. Загремел в доме его властный голос.

Наташа шепнула Курбатову, что приехал к отцу в гости барон фон Дервиз, бывший владелец Кириц.

— Как же он так, не скрываясь? — удивился Курбатов.

— Чего же ему скрываться? — ответила Наташа. — Он же теперь в красных ходит. В учительском институте математику читает. По распоряжению самого Ленина…

Гость засиделся, да и некуда ему было спешить, приехал с ночевкой, приглашал Вохрина покинуть Кирицы и перебраться в город. В институте не хватало учителей и знающих математиков. Специально сманивать его в город приехал.

Перед бароном Вохрин не нашел нужным утаивать своих гостей. Представили Курбатова, Ставцева.

— Николай Николаевич! — воскликнул барон. — Откуда, какими судьбами? Да в такой глуши? Я думал, по крайней мере вы полком командуете у Деникина или адмирала… А вы наш? Отрадно видеть!

Встретились как старые знакомые. Вохрин был избавлен от каких-либо объяснений.

— Изволили вы сказать, барон, — начал Ставцев, — что вам отрадно меня здесь видеть…

Дервиз сейчас же перебил Ставцева:

— Простите. Николай Николаевич! Ваше обращение несколько устарело… Я больше не барон, я магистр математики, преподаватель учительского института.

Ставцев поморщился:

— Вы выразились в том духе, что я ваш… Я скорей ничей! Но коли вы так выразились, должен ли я понять, что вы в одном стане с большевиками?

— Николай Николаевич! Я всегда был с реальными людьми. Я строил железные дороги, конные заводы, фарфоровые и стеклянные фабрики.

— Где эти дороги, замки, заводы?

— Железные дороги, — спокойно отвечал Дервиз, — революция объявила народной собственностью. Я просил Председателя Совета Народных Комиссаров Ульянова-Ленина прислать комиссию и принять у меня по описи заводы, фабрики и замки.

— Жест, конечно, широкий, — язвительно откликнулся Ставцев. — Но я полагаю, что вы поторопились… У вас это и бел просьбы все отобрали бы товарищи большевики, все отобрали бы!

— Я просил также у Ленина разрешения перевести все мои банковские вклады в Швейцарии и во Франции на счет большевистского правительства… Я рассказываю ото вам не в доказательство своего благородства и широты, как вы изволили выразиться… Вы не с нами? Это дело совести, Николай Николаевич!

— Куда уж мне! Есть и молодые, у кого здоровье покрепче. На большее, чем отсидеться в Саратове, где мои жена и дочь, я не рассчитываю. А там видно будет!