Смерть в рассрочку - Сопельняк Борис Николаевич - Страница 41

Тянуть со следствием не стали и на первый допрос Аню вызвали в день ареста. Вначале следователь задает успокаивающе-дружелюбные вопросы: где работает мать, чем занимается отец, с кем дружит, чем занимается в свободное время? Аня отвечает, что отца почти не знает, так как с матерью он в разводе, мать же работает проводником на железной дороге; потом называет имена подруг, признается, что свободное время чаще всего проводит дома, много читает, с десятилетнего возраста пишет стихи.

— О чем? — уточняет следователь.

— О природе, колхозе и Красной Армии.

— А писали ли вы стих к вождям?

— Да, я написала такой стих и послала его товарищу Сталину.

— Показывали ли вы его кому-нибудь? Помогал ли кто в обработке стиха? С кем вы советовались, прежде чем его написать?

Ловушка! Чувствуете, какая страшная ловушка? Скажи Аня, что с кем-то советовалась, что ей помогал кто-то из взрослых, дело примет совсем другой оборот — это уже заговор, это групповщина, а девочка всего лишь исполнитель чьей-то злой воли. Процесс может получиться грандиозный! Но Аня рассеяла в дым мечты следователя, заявив, что стихотворение написала сама и лишь после этого рассказала обо всем маме. Пусть будет хоть мама, решает следователь и задает очередной вопрос.

— Как повела себя после этого мама?

— Она меня очень сильно ругала. Тогда я сказала, чтобы она пошла в милицию и отказалась от меня официально. Я за все буду отвечать сама.

— Какие причины побудили вас написать это стих? — гнул свою линию следователь.

И вот тут Аня, видимо, поняла, чем рискует и что ей шьют. Отвечая на этот ключевой вопрос, она решила сработать под дурочку и капризного, безответственного ребенка.

— В то время у меня было очень плохое настроение, — говорит она. — К тому же мама отругала меня за то, что я не убрала в комнате. На это я очень обиделась и села писать стих. Потом рассказала об этом маме и тете, они меня очень сильно ругали. После этого я поняла, что написала очень и очень плохое стихотворение.

Умница, девочка! Молодец! Палачи раскаявшихся любят. Унижения и слезы жертвы — для них слаще меда.

И все же следователь задает еще один вопрос-ловушку.

— От кого вам приходилось слышать антисоветские разговоры на те темы, которые вы изложили в стихотворении?

Но Аня не так глупа, чтобы подставить кого-нибудь из знакомых.

— Когда я была в родной деревне, то слышала контрреволюционные выступления от гражданина другой деревни. Его забрали прямо на собрании, и я не знаю, где он теперь находится. Раньше я писала стихи про природу, колхоз и Красную Армию и хранила их у себя дома. Признаю, что это стихотворение по своему содержанию является антисоветским. Посылая его, я надеялась, что ошибки Сталиным будут исправлены, а именно его я считала виноватым в том, что у нас в колхозе некоторые хозяйства живут плохо. Теперь я поняла, что это не так, — с нажимом закончила Аня.

Потом ее на некоторое время оставили в покое и взялись за мать, тетку, учителей, подруг… Преподаватель русского языка и литературы, который одновременно руководил литературным кружком, заявил, что Аня, приходила на занятия всего раза три, писала лирические стихотворения и, хотя товарищей в кружке не имела, по характеру очень жизнерадостна.

— Показывала ли она вам стихи антисоветского содержания? — поинтересовался следователь.

— Нет, — ответил учитель, — не показывала. — И решительно добавил: — И вообще, если она написала таковые, то сочинила их не сама, а откуда-нибудь переписала.

— Откуда? — насторожился следователь.

— Мало ли… Могла найти на улице, могли подбросить в почтовый ящик. В газетах пишут, что враг не дремлет и искоренены еще не все троцкисты, а они на все способны.

А классный руководитель, подчеркнув, что учится Аня неважно и в седьмой класс ее перевели «с большой натяжкой», тем не менее отметил, что хотя у нее за вторую четверть семь неудовлетворительных оценок, в письменной работе «Кем хочу стать?» написала, что хочет стать поэтом.

Ничего не дали и допросы матери: та прямо заявила, что живет на рельсах, что все время в дороге и дочерью ей заниматься некогда.

— Что она там пишет, с кем водится, куда ходит — знать не знаю, — отрезала проводница. — А за тот вражеский стих я ей выдала по первое число, — добавила она. — Не сомневайтесь!

Короче говоря, групповщины не получалось, и показательного процесса тоже. Несмотря на это, 2 апреля 1937 года старший майор государственной безопасности Радзивилловский утвердил обвинительное заключение. Констатируя, что «фактов антисоветских высказываний со стороны Храбровой следствием не установлено, в других произведениях, изъятых при ее аресте, антисоветского содержания не было», тем не менее и старший майор, и помощник прокурора по спецделам — государственные мужи, быть может, тоже имеющие детей, принимают решение:

Уж кто-кто, а старший майор и помощник прокурора знали, на какое беспримерное нарушение закона они идут: суд дело несовершеннолетней девочки не примет. Но хочется крови, очень хочется крови! Знают ее вкус и члены Особого совещания, в состав которого входят Вышинский и Ежов. Им закон не указ. Как скажут, так и будет. То ли на Вышинского и Ежова подействовала весна, то ли год был не тот — 1936-й по приговорам был куда мягче 1934-го или 1937-го, но совершенно растерявшиеся от неожиданности следователи получили редкостную по тем временам выписку из протокола Особого совещания от 10 апреля 1936 года:

Здесь же справка об освобождении, датированная 16 апреля 1936 года.

Как сложилась судьба Ани Храбровой в дальнейшем, никто не знает. То ли она, напуганная на всю жизнь, уехала в деревню, то ли, по примеру матери, стала мотаться по железным дорогам. Не исключен и третий вариант: через год-другой, когда она стала совершеннолетней, по какому-нибудь другому поводу ее забрали снова — спрут НКВД очень не любил, когда добыча ускользала. Примеров — сколько угодно. Именно так случилось с мальчиком по фамилии Мороз — этого школьника лучший друг детей не упустил, превратив его в лагерную пыль.

С этой семьей Сталин и его клевреты боролись изобретательно, последовательно и безжалостно. Сперва на десять лет без права переписки посадили отца, потом на восемь лет — мать, следом на пять лет — старшего сына, а младших, Володю и Сашу, по спецнаряду НКВД отправили в Анненковский детдом, где содержались дети врагов народа. Володя прибыл туда в октябре 1937-го, когда ему еще не было пятнадцати лет. Мальчик он был нервный, впечатлительный, творчески одаренный, воспитанный в лучших традициях революционеров-романтиков: дух бунтарства, митинговой открытости, юношеского максимализма веял от него за версту.

Но он уже знал, что такое донос, арест, обыск, поэтому самые сокровенные мысли не доверял никому, кроме… дневника, который вел в форме неотправленных писем. Знал бы Володя, что такие мысли нельзя доверять даже бумаге, быть может, не было бы дела № 10 589, и не пришлось бы ему платить за неотправленные письма самой дорогой ценой, какой только может заплатить человек.

В детдоме, скорее похожем на колонию для несовершеннолетних, процветало воровство. Однажды у нескольких ребят, в том числе и у Володи, украли брюки. Воспитатели считали это настолько обычным делом, что не поднимая шума выдали новые штаны. Пострадавшие этому даже обрадовались — все, кроме Володи. Он маялся, мучился, лазал по темным углам, пытаясь найти старые брюки. Нашлись они совершенно неожиданно: одна из воспитательниц полезла зачем-то в печь и наткнулась на ворованную одежду. Сунулась в карманы — у всех пусто, а в штанах Мороза какие-то записки. Прочитала — и грохнулась в обморок. Придя в себя, помчалась к пионервожатой — та испугалась еще больше. Кинулись к директору…