Восемь сантиметров: Воспоминания радистки-разведчицы - Мухина Евдокия Афанасьевна - Страница 66

И тут случилась еще одна беда. Во время ночного прорыва кольца окружения пропали без вести командир Чепига и начальник разведки Николаенко. В ответ на нашу радиограмму из Киева последовало указание найти Чепигу живым или мертвым. Несмотря на то что шли беспрерывные бои и на счету был каждый партизан, начальник штаба во все концы посылал розыскные группы.

Надо было откопать штабные документы и найти красную записную книжку командира. Чепига хранил ее в специальном кожаном чехле. О месте, где были спрятаны документы, знали только четверо: Чепига, Николаенко, Транквилицкий и помощник начштаба Иван Вовк. Добравшись кружным путем до прежнего места базирования, Транквилицкий нашел все документы в полной сохранности.

Дальше нам следовало продвигаться в сторону Люблина. Вышли ночью и натолкнулись на железнодорожный мост. Транквилицкий посветил фонариком на карту, сказал озабоченно:

— Тут должен быть гарнизон. У нас осталось мало бойцов. Придется обходить…

При мысли, что придется снова лезть по топким болотистым зарослям, у меня защемило сердце. Я и так еле держалась на больных ногах, а пузыри под мышками лопнули, кровоточили, горели огнем. Хотелось упасть, завыть волком, помереть в бою, лишь бы не идти в долгий и мучительный обход. Я стояла за спиной капитана Транквилицкого и смотрела на палец, которым он водил по топографическим знакам. Слезы невольно катились по щекам. Иван Вовк, глянув на меня, вдруг решительно рубанул:

— Пробьемся, командир! Возьмем фрицев спящими, тепленькими!

— И я так думаю, — ответил капитан.

На заре подошли к двум баракам. Туман густо плыл от болот. В бинокль Транквилицкий рассмотрел пулемет и каску, торчавшие из окопа. Тихо, без малейшего шума партизаны сняли часового. Потом вплотную подползли к баракам и забросали окна гранатами. Уцелевшие фашисты выбегали из помещений и тут же падали, скошенные выстрелами в упор.

Я забыла про свою боль, толкнулась в одну из угловых комнат. На нарах спали двое. Запах самогона ударил в нос. Гитлеровцы были так пьяны, что не слышали грохота и выстрелов. Поскольку на костылях мне стрелять было неудобно, я привалилась спиной к стене и подняла автомат. Одного прикончила сразу, а другого ранила. Он вскочил и, дико крича, двинулся на меня. От страха я вжалась в стену. Костыли выпали из-под рук. Вытаращив мутные глаза, фашист ухватился за мой автомат мертвой хваткой. Я была так мала против этого верзилы, что моя голова уперлась ему в живот. Помог Федор Саханчук, появившийся в дверях. Одним прыжком он очутился возле нас и ударил фашиста в бок, вырвал из его рук мой автомат.

— Тоже, вояка! Фриц соплей чуть не перешиб! — строго сказал Федор. И, подняв и сунув мне костыли, добавил помягче: — Поспешим! Наши уже к лесу подались.

Мы вышли на дорогу. Слева переливался серебряной волной овес, справа бело цвела гречиха. Саханчук сорвал несколько кустиков, протянул мне:

— Это тебе, Чижик, за храбрость, но надо бы крапивы за непослушание. Ты ведь отвечаешь за связь. А она — мостик между нами и Большой землей. Поберегись. Не себе одной, всем принадлежишь.

…Через несколько дней у Люблина мы соединились с другими подразделениями. И лишь тут узнали о Чепиге. В стороне от костра сидели разведчик Василий Дорошев с поникшей головой, а возле него — Транквилицкий. Оба молчали. Перед ними лежали вещи командира. Только Чепига носил такую серую кубанку и сапоги с негнущимися голенищами. Поверх френча лежала его трубка с серебряной цепочкой.

Командир погиб при прорыве вражеского окружения. Николаенко и его разведчики еще долго отстреливались. Но в том бою они тоже сложили свои головы. Выяснилось, что Чепига в последнюю минуту решил предупредить ребят, находившихся в боевом охранении, о начале прорыва. Так было всегда: в опасной обстановке ему хотелось все сделать самому. Такой уж был человек…

И вот последняя пометка на моей карте, которую я сберегла и привезла домой.

За год и три месяца партизаны нашего соединения подорвали 68 эшелонов, сотни грузовых машин с техникой и живой силой противника, уничтожили несколько вражеских гарнизонов, складов с боеприпасами, сотни километров проводной связи… За это время мы выдержали двенадцать тяжелых боев.

Перед тем как встретиться с войсками фронта, наступило затишье. По приказанию Украинского штаба партизанского движения мы собирали трофейное оружие, перевозили его под Люблин. В лесах бродили банды националистов, но они избегали вступать с нами в бой. Ну а население к нам относилось тепло. Советские партизаны обрели хорошую славу — поляки считали нас своими спасителями и братьями.

Как-то ранним утром наша застава в селе Шевцы встретила фронтовые санитарные машины. Партизаны на радостях стали салютовать из автоматов и ракетниц.

Транквилицкий поднял партизан лесного лагеря по тревоге и объявил, что выступаем на соединение с частями Красной Армии. От лагеря до Шевцов было не меньше десяти километров, но мы не шли, а бежали.

Село выглядело празднично. На зеленой поляне длинными рядами стояли столы. На них горой были навалены огурцы и помидоры, разная снедь. Польские женщины украшали столы цветами, и было до слез радостно смотреть на их хлопоты.

На обеде были провозглашены тосты за воинов Красной Армии, за советских и польских партизан, за нашу долгожданную встречу. А потом заиграла гармонь, начались танцы. Бойкая курносенькая медсестра отбивала каблучками чечетку, и в такт на груди ее позванивали две медали — «За боевые заслуги» и «За отвагу». Не вытерпели в партизаны, тоже пустились в пляс.

Солдат лет сорока, взяв баян, пробежал по клавишам и заиграл знакомую мелодию. Кто-то запел:

Сотни голосов — русских, украинских, белорусских и польских — подхватили любимую песню. Невольно вспомнились сырые землянки, стылые леса, тяжелые бои и бесконечные переходы в пургу и слякоть. В эти минуты мне казалось, что я не пою, а плачу вместе с песней…

С медсестрой Феней я пошла на околицу. Там в тени деревьев стояли две санитарные машины, возле которых сидела девушка — младший лейтенант. Стройная и подтянутая, она сразу понравилась мне. Ее сапожки блестели, как зеркало. Вся она была чистенькая, подобранная, ладная. Хоть и безразлична я была к вещам, но сейчас позавидовала ей. Девушка тоже с любопытством посмотрела на меня. А вид мой был аховский: брюки и френч немецкие, с карманами врастопырку, стоптанные сапоги, костыли под мышкой. Заметив мое смущение, девушка позвала пожилого солдата.

— Митрофан Никифорович! У вас сохранилось то… Раино?

— Куда ж ему деться? — отозвался тот.

— Давайте подарим нашей партизанке?

Солдат залез в кузов и долго там копался, перекидывая ящики с бинтами и ватой. Наконец нашел сверток, протянул мне:

— Носи, дочка. Новенькое. Рая такая же была росточком, как ты. Не успели выдать. Погибла…

Феня что-то шепнула ему на ухо. Солдат опять стал копаться в вещах. Краешком глаза я видела, что он перебирал лифчики, стараясь найти самый малый.

— Этот, так и то хомут, — растянул он в руках лифчик и сунул Фене. — У нее и грудей-то не видно, с тобой не сравнить…

Я покраснела от смущения, сделала вид, что не расслышала. Поблагодарила девушку и солдата за дорогой подарок, поманила Феню — мне не терпелось все это надеть. Ведь это была новая форма советского воина.

Многие из моих боевых товарищей влились в ряды действующей армии. Меня же направили в Киев. Там располагался наш УШПД — Украинский штаб партизанского движения.

Вот и покалеченная, в развалинах, улица Кирова. Старый дом с избитой штукатуркой. Долгое время он был нашим наставником, судьей, надеждой, заступником, тем, что мы называли Большой землей.

Здесь я встретила своего товарища-напарника Женю Харина и знакомых радистов из других отрядов. Женя ушел из соединения много раньше, и теперь мы оба обрадовались нашей встрече. Я никогда не видела его таким веселым и возбужденным. Оказывается, он уже получил назначение в партизанский отряд, который будет действовать в Словакии. Конечно же он не знал и не чувствовал, что это боевое задание станет для него последним. После войны мне сообщили, будто он погиб в Западных Карпатах[1].