Восемь сантиметров: Воспоминания радистки-разведчицы - Мухина Евдокия Афанасьевна - Страница 52

Из того, что я написала раньше, получается, что Даша всем сердцем рвалась отыскать в Крыму Сашку Зайцева, которого уже давно полюбила… Увидев, как я побежала в штаб требовать, чтобы радисткой к Зубру снова назначили меня, она разозлилась. А когда я вышла из штаба и сказала, что уже включена в приказ, Дашка меня чуть не избила.

— Теперь дела не исправишь, но зачем пороть горячку? Встретилась с Зубром? Поняла, какой он? Мы с тобой рядовые бойцы, но ведь не слепые кроты, правда? Он измучен, и ты измучена. Разве можно через день после таких потрясений лететь снова? Оспаривать решение штаба и больших командиров у нас с тобой права нет, а если пойдем скандалить, нам же и влетит. Я сегодня рано утром говорила с Зубром. Он после бессонной ночи стоял на балконе, я подошла к нему просто как девушка, а не как боец: «Не переживайте, товарищ майор!» Зубр на меня ласково посмотрел и говорит: «Вот такая, как ты, у меня дочка. Большая, сильная». Я ему в ответ: «Всю ночь сидели с Чижиком, и она мне рассказала: виноваты дождь и туман, а вы тут совершенно ни при чем». Не знаю, как он мне это позволил, но я его утешала, а он слушал, думал. Вдруг говорит: «Нам бы с Чижиком остаться, переждать туман и засечь эту проклятую крепость. Почему я вылетел, почему не оспорил приказ?.. Но Чижик — она такая маленькая, носик заострился, а без радистки мне там делать было нечего…»

На эти слова я сильно обиделась. Получалось, что вина за неудачу на мне. Перебиваю Дашу:

— Ты спрашивала, какой он командир, какой человек. В самые тяжелые минуты вспоминает свою дочку. Пусть бы в душе вспоминал, а не вслух, и зачем сравнивать. Его дочка учится, а мы воюем. Но я не на это обижаюсь. Как можно по внешности определять: способен ли боец выдержать?! И ты с ним согласилась, что, если у меня носик заострился, надо уже считать обессилевшей, считать, что потеряла комсомольский дух? Лучшая моя подруга, как ты могла? И все из-за Сашки Зайцева? Но ведь он-то на тебя ноль внимания, даже не замечал. О чем ты размечталась? Предложила, значит, со вторым десантом лететь вместо меня?

Она снисходительно посмотрела:

— При чем тут Сашка? Ты хоть соображай: он, если и жив, находится у партизан, а в группу, которая пойдет на помощь Еремейчику и партизанам, радистом заранее назначен Женька Харин. Я просилась вместо тебя с Зубром. И по одному тому, что во мне много физических сил, а ты шкелетик: хотела дать тебе отдохнуть… Нет, ты и этого не понимаешь и никогда не поймешь.

Я невольно рассмеялась:

— Не шкелетик, а скелетик. — С этими словами я ее обняла, а потом сказала: — Спасибо тебе, признаю твои чувства. Но имей в виду — в скелетике тоже может жить комсомольский дух… Говоришь, что лететь хотела не из-за Сашки, а зачем меня ловила на том, что прилетит с задания Аверкий? Выходит, ты способна бороться с любовью, а я нет…

Наш спор еще долго длился. Мы ходили рядом и дышали весной. Мы были искренними подругами и чувствовали, что не существует ничего сильней воинской дружбы.

Вернусь назад.

Пока наша группа была в разведке, Крымский штаб партизанского движения пополнился новыми людьми. Северо-Кавказский фронт откомандировал к нам опытных десантников — разведчиков и саперов. В течение последних суток Еремейчик настойчиво просил по радио о помощи. Он, как уже я говорила, соединился с партизанскими разведчиками; их теснили гитлеровцы, им не хватало патронов, плохо было с питанием. К тому же у нашего старшины открылась старая рана, он терял силы, а никто из бойцов не умел пользоваться рацией. Положение стало критическим.

Позднее я узнала — майору Зубру и это поставили в вину: зачем, дескать, взял помощником человека, не долечившегося после ранения? Как я могла об этом узнать? Даша Федоренко всюду имела друзей. Она мне рассказала.

И вот было принято решение: не откладывая вылетать новому десанту. Предполагалось, что командиром группы будет капитан Чепига, но в последнюю минуту назначили того высокого бровастого дядьку, которого я определила как мрачного. Трудно поверить, но у него было именно это прозвище, и он им гордился. Мрачный раньше воевал в Крыму, знал районы Феодосии, Керчи, Семи Колодезей. Воинское звание у него было морское — капитан третьего ранга… Больше ничего о нем не знаю и не помню. Приказ определял, что в вылетающем десанте две самостоятельные группы. Первая, под командованием Мрачного, числом в восемнадцать бойцов (два пулеметчика, шесть саперов-минеров, один радист, один фельдшер и восемь рядовых парашютистов-автоматчиков), выбрасывается в предгорье западнее Семи Колодезей для совместных действий с ранее вылетевшим старшиной Еремейчиком и местными партизанами. Второй группе, во главе с майором Зубром и его помощником сержантом-радистом Евдокимовой и приданным им охранением из трех парашютистов-автоматчиков, предписывалось сразу же после приземления отделиться для выполнения самостоятельного задания разведывательного характера. В приказе не говорилось, что именно мы должны делать, но майор Зубр получил исчерпывающие инструкции.

На этот раз в нашей десантной команде лично мне были известны только три человека: майор Зубр, радист Женька Харин, с которым я когда-то действовала в районе Моздока, и мой товарищ по разведшколе Володька Бушуй. Его готовили на связиста, но при огромной физической силе он не мог долго работать ключом — рука отказывала. Теперь он числился просто бойцом-разведчиком. Я была рада, что его взяли в группу Зубра. Все остальные, как и сам командир группы Мрачный, были из тех, кого нам прислал на подмогу штаб Северо-Кавказского фронта.

Вылет был назначен на два часа ночи. Погода стояла отменная — чистое звездное небо, свежий, сухой, бодрящий ветерок. Главное, нам объявили, что на востоке Крымского полуострова тоже сухо, дождя и тумана не предвидится. Было очень приятно узнать, что выбрасываемся на партизанские костры. Тут дело не только в том, что летчик имеет безошибочный ориентир. Если партизаны, а в данном случае вместе с ними и группа Еремейчика, безбоязненно выкладывают костры в форме буквы «Т», значит, противника вблизи нет.

Я уже говорила — с бойцами не знакомилась. После того как сказал напутственную речь Булатов и нам позволили немного размяться, майор Зубр подвел меня к бойцам нашего охранения. Володька Бушуй мне был известен, а два других (по прозвищу, а может, и по фамилии — Сагарда и Вилюй) были как братья-близнецы. Оба белобрысые и сильно курносые. При этом держались надменно — глядели сверху вниз. Я им пожала руки и резко отвернулась: пусть понимают, что я все-таки сержант и помощник командира. Вообще мне было не до них. Прислушивалась к себе, следила, чтобы не выдать усталости и нервного напряжения. Раньше никогда никому не говорила, а теперь, по прошествии стольких лет, могу сказать правду. Мне кричать хотелось и драться. Сознание подсказывало, что бой нам не нужен, может только повредить и сорвать задание, но злость против гитлеровцев, убивших Генку Цыгана и Колю Рыжика, не давала покоя.

Мне в этот раз очень нравился майор Зубр. Он держался как на параде, к начальнику штаба прощаться подошел чеканным шагом и на его улыбку не ответил. Как я это увидела и заметила при слабом свете звезд и синих ламп? У меня в эту ночь зрение было кошачье. Вот именно так я эту ночь помню… Иногда спрашивают: было ли у меня какое-нибудь предчувствие и бывает ли оно у разведчиков? Вообще предчувствия, особенно дурные, я считаю — ерунда. И разведчик их должен гнать от себя, как шелудивых собак. Предчувствие превращает осторожность в трусость и навевает паникерство. Сколько я устных рассказов слышала и сколько читала в книгах — везде и всюду получается, что предчувствие означает твою неуверенность. А без уверенности в себе разведчику лучше никуда не соваться.

Мне после этой выброски Володька Бушуй говорил, что, только поднявшись в самолет, уже знал, что напоремся на засаду. И он, я это видела сама, когда еще только выпрыгивал, уже держал свой автомат прижатым к плечу, готовый сейчас же начать стрельбу. Я выпрыгнула вслед за ним как замыкающая нашей второй группы. Иначе сказать — я выпрыгивала последней.