Восемь сантиметров: Воспоминания радистки-разведчицы - Мухина Евдокия Афанасьевна - Страница 46

— А? Чего?

Кричу ему в ухо:

— Пропал Сашка Бутуз!

Окончательно проснувшись, Еремейчик говорит:

— Во-первых, Евдокимова, без паники. Во-вторых, делаю вам замечание: как это у вас, разведчицы, пропала наблюдательность? Сержант Александр Трущенко, по прозвищу Бутуз, отсутствует с момента погрузки на машину ввиду его оставления на моем месте для временного несения обязанностей старшины «Школы». Вы должны такое дело замечать. В-третьих, соображайте — нас было бы тринадцать…

— Ну и что, если бы тринадцать?

— Как это что?.. — Он на секунду задумывается. — Тринадцать на два не делится. А нас должно быть две равные группы.

— Вы суеверны, товарищ старшина, — говорю я.

— Отставить глупости, Евдокимова!

В этот момент мы почувствовали, что самолет пошел на снижение. Все напряженно смотрели на альтиметр над дверцей пилотской кабины. Когда опустились до шестисот метров, самолет выровнялся. Еще минута — и загорелась красная лампочка. Это первый сигнал к выброске. Поднимаемся, становимся в ряд, и каждый защелкивает свой карабин на кольце. У меня от груза я туго затянутых лямок затекли и ослабли руки. Никак не дотянусь до кольца и нет сил нажать пластинку карабина. Второй пилот идет к дверце самолета. Сейчас он ее откроет. У меня дрожат руки, в голове стучит. Вот-вот вспыхнет второй сигнал. Нервы так напряжены, что кажется: если вовремя не успею прицепиться к кольцу, выпрыгну так. Мои тщетные усилия заметил майор. Он вырвал у меня из руки карабин, мгновенно его зацепил; открылась дверца, вспыхнул сигнал к прыжкам, холодная струя ворвалась в нутро самолета. Командир группы сделал шаг, и вот его уже нет — сгинул в темноте. За ним, скрестив руки на вещмешке, лечу в бездну и я. Сильный, давно мне знакомый рывок открывшегося парашюта. Зверем наваливается на меня удвоенная резким торможением тяжесть груза. Вскрикиваю от боли. Парашют выравнивается, тяжесть становится обыкновенной, почти привычной. Вижу немного правее от себя светлый круг. Это купол парашюта. От него тянутся белые стропы. Черно и тихо. Замирает вдали шум самолета. Сердце выстукивает: «Меня там нет, меня там нет». Это по привычке — я всегда прыгала одна. Приказываю сердцу стучать: «Нас там нет, нас там нет!» Чувствую, как мокнет лицо. Значит, дождь, мелкий дождь. А нам обещали мороз. Кто-то говорил: «В Крыму сухо, небольшой мороз». А тут дождь. Неужели я и правда в Крыму? Ветер приносит свежий запах хвои. Поджатые ноги ловят землю, и я, крепко сжимая колени, сразу же падаю на правый бок и тяну на себя нижние стропы; парашют гаснет. Только что был огромный купол, теперь это белая куча. Ее только и вижу, больше пока ничего не вижу. Кто-то проходит мимо, возвращается. Это майор Зубр.

— Комкай, скорей комкай парашют!

— А я уже скомкала.

Он гукает филином — подает сигнал сбора. Слышно, как трещат под ногами сучья, чавкает мох. Еремейчик говорит:

— Все в сборе.

— Ищите расщелины, ямы, валуны. Снимайте комбинезоны, завертывайте в них парашюты. Чтобы меньше белого, как можно меньше.

Мы разбегаемся по сторонам, хлещут по лицу можжевеловые колючки.

Слышу хриплый голос Еремейчика:

— Маскируйте парашюты качественно!

Неведомая земля, прощупываю ее ногами. Она тверда. Где валуны, где трещины? Всюду мокрая хвоя и острые живые колючки спутанных ветвей. У меня есть фонарик, но его зажигать нельзя. Становлюсь на четвереньки и нащупываю оплетенный корнями песчаный холмик. Рублю корни лопаткой, копаю наугад, и вот уже ямка на всю глубину руки. Засовываю в нее парашют и комбинезон. Сгребаю ногами хвою и песок, затаптываю и маскирую, как можно маскировать на ощупь. Бегу на гуканье филина.

Еремейчик докладывает:

— По счету все здесь.

Вся группа стоит молча, прислушивается. Ветер качает сосновый подлесок, шуршит в хвое дождичек. Воздух резко пахнет хвоей, талым снегом. Душа не верит, что, кроме нас, тут кто-то поблизости существует.

— Не дышать! Считать до восьмидесяти!

Считаем, слушаем… Шестьдесят, шестьдесят один, шестьдесят два. И вдруг — чух-чух-чух, чух-чух-чух. Поезд. Шум его нарастает. Все начинают дышать, шептаться. Минеры скапливаются в особую группу.

— Молчать! — командует майор. — Еремейчик! Когда эшелон подойдет на ближайшую к нам точку, определите на слух расстояние до полотна, число вагонов, направление движения, скорость движения, меру погруженности и предполагаемый груз.

И снова мы стоим, молчим, ждем. Еремейчик снимает с себя вещмешок, опускает на землю и рацию с комплектом питания. Тут только я вспоминаю, что он помимо своих прямых обязанностей еще и радист. Глаза уже привыкли к темноте, но мы друг другу еле видны. Отогнув уши ладонями, Еремейчик слушает. Поезд все ближе, ближе. Слышно, как стучат на рельсовых Стыках колеса. Спросить меня — я бы сказала, что мы от него не более чем в двухстах метрах. Паровоз тоненько и резко свистит четыре раза. Потом шум понемногу стихает, удаляясь вправо.

Еремейчик уверенно и четко докладывает:

— По состоянию приглушающей влажности атмосферы предположительное расстояние от пункта наблюдения до железнодорожного полотна — тысяча двести метров. Состав сборный: пять пассажирских и девять шестнадцатитонных двухосных вагонов, груженных живой человеческой или тягловой скотской силой.

— Говорите яснее. Люди, что ли? Лошади?

— Людей там нет, это фрицы, стало быть — гитлеровцы. Лошади или коровы — отсюда не чувствую. Состав идет направлением Джанкой — Керчь. Ориентировочно определяю: мы находимся в расширяющейся части перешейка, примерно в двадцати километрах от Черного и в трех от Азовского. Скорость продвижения состава порядка сорока пяти — пятидесяти километров в час: немцы тут партизан не боятся. О чем с тоской и сообщаю.

Майор приказывает:

— Отберите четверых в разведку. Группа, становись кольцом, автоматы на изготовку! До возвращения разведчиков не шуметь, не говорить. Всем поставить часы по моим: один час тридцать шесть минут московского.

Через полчаса все ушедшие поочередно возвращаются и докладывают, что поблизости никого нет. Все группой уходим цепочкой по следу Еремейчика повыше, в гущу можжевельника. Майор и Еремейчик, уединившись под плащ-палаткой, лежа рассматривают карту. Нам, собравшимся вокруг, виден мутный свет из щелочек, слышны голоса командира и его помощника. Так длится минут десять. Шуршит в руках командиров карта, свет под плащ-палаткой гаснет. Одним движением майор и старшина вскакивают, но не расходятся. Они обнимаются, троекратно целуются. Еремейчик дрожащим голосом говорит:

— Товарищ Зубр…

Майор вытирает глаза:

— Друг Еремейчик. Сколько вместе пройдено!

— Товарищ Зубр, случись что — семью мою не забудь. Адрес знаешь?..

— Знаю, знаю. Ни пуха тебе, ни пера, Еремейчик!

А мы стоим, ждем — с каждой стороны по пятеро.

— Что же вы не прощаетесь, хлопцы? — Глянув на меня, майор поперхнулся: — И девчата. А ну обнимитесь, поцелуйтесь!

И тут вдруг вышло, что меня обнимает и целует, будто мы с ним расстаемся, Генка Цыган.

Я с досады даже сплюнула. Ведь он идет с нами.

Вот так мы и разошлись, расстались — шестеро к морю, шестеро к лесу.

Дождь сыпал мелкий, липкий, обволакивающий. Бойцы группы, нагнув головы, осторожным кошачьим шагом продирались сквозь кустарник. Всюду под ногами хвоя, иногда мокрый скрипучий песок. Идем молча. Слышим дыхание друг друга. Шагаю и думаю — нехорошо получилось, что разделили группы только вчера, мало знаем друг друга. Нас пятеро бойцов: Генка Цыган, Колька Рыжик, Петр Железка и Андрей Толокно. Пятая я. О Генке Цыгане и Кольке Рыжике уже говорилось. Андрей Толокно по «Школе» мне тем только и помнился, что все время ужасно много курил и глухо покашливал. Помню, однажды я его слегка поддела: «Как же ты в лазутчики готовишься, а сам все куришь да куришь? Ты нее себя выдашь. Огонь спички виден за километр». На что мне Андрей ответил: «Не бойсь, сестренка. Я одну от другой прикуриваю. Огонь раз запалю — и на весь день. А потом учти — я из шахтерской породы. У меня батька забойщик, угольщик. Учил меня держать дисциплину. Не понимаешь? В газовой шахте курить нельзя. Как в шахту спустился — забудь, что был курящим. И ничего, оказывается, привыкаешь. Поднимешься на-гора — дыми не хочу». Этот разговор я запомнила. А что еще? Ну, крепкий, широкоплечий, курносый парень. Не слишком разговорчивый.