Клятва воина - МакКенна Джульет Энн - Страница 49

«Держись стойко, будь терпелив, и Меллита вытащит тебя», – строго наказал я себе. Если я не буду ни с кем общаться и делиться чашкой или чем-то еще, то, возможно, зараза обойдет меня стороной.

Где-то пробили куранты, хорошо слышные через незастекленное окно. К моему большому удивлению, пошел только третий час. Я вздохнул. Очевидно, это будут долгие и томительные два дня.

Небо заволокло тучами, по черепичной крыше дробно забарабанил дождь. Появился другой тюремщик с подносом деревянных мисок, наполненных ячменной кашей. Все миски были покрыты мерзкой коркой из остатков старых каш, и над каждой жадно кружили мухи. Я оставил свою нетронутой, успокоив ворчащий желудок краюхой хлеба с сыром.

Лучше голод, чем понос, рассудил я. Кроме того, чем меньше я буду есть, тем реже мне придется навещать зловонные глиняные горшки у дальней стены: один – для испражнений, чтобы продавать на удобрения, второй – для мочи, чтобы продавать на отбеливатель, брезгливо кривясь, предположил я. Уж кто-кто, а релшазцы из всего найдут способ делать деньги.

После обеда нас ждало развлечение. Пришли двое стражников с хлыстами и согнали всех к окну смотреть на казнь. Потребовалось десять человек, чтобы выволочь дюжего преступника во двор и привязать к раме; он осыпал их непристойной бранью, пока кожаный кляп не заткнул ему рот. В этот момент слезы потекли по зверскому лицу, уже красному и залитому кровью еще до того, как стражники тянули жребий, кому поворачивать колесо, чтобы раздавить осужденному горло.

Я не следил за казнью, ибо с лихвой навидался смертей, чтобы извлечь из них хоть какой-нибудь новый урок. Вместо этого я разглядывал другие окна в высоких зданиях вокруг двора. В самых нижних этажах, по-видимому, располагались камеры, вроде той, где я очнулся: грязные, исхудалые лица со спутанными волосами прижимались к прутьям. Их было много, и все жаждали увидеть представление. На верхних этажах прилично одетые мужчины и женщины смотрели вниз, одни неохотно, другие с немым ужасом. Интересно, сколько они платят за приличную еду и чистоту? Вероятно, больше, чем платили бы, живи они в самом дорогом трактире, которым может похвастаться этот город.

Как только стражники позволили, я вернулся на свой тюфяк.

– Что он натворил? – спросил кто-то из моих сокамерников, потирая рукой пепельное лицо.

Тюремщик нахмурился.

– Насиловал и убивал маленьких девочек.

Меня порадовало, что все в камере скорчили гримасы или сплюнули от искреннего отвращения. Возможно, здесь будет все же безопасно заснуть.

К тому времени, когда наступил вечер, я уже скучал до безумия. Пытался делать какие-то упражнения, чтобы размять ушибленные конечности, но это привлекло всеобщее внимание, и я очень скоро остановился. Доел остатки хлеба и сыра, рассудив, что, пока я сплю, их все равно украдут. Наше окно было обращено на запад, и после ухода дождевых туч мы увидели последние лучи солнца. Глядя, как черные тени от прутьев медленно ползут по растрескавшейся штукатурке, я сам не заметил, как задремал. Я не мог засыпать так рано с тех летних вечеров, когда моя мать загоняла Мисталя, Китрию и меня в постель, а мы хором протестовали, убеждая ее, что еще светло и что это нечестно: почему Хенси и Риднеру позволено не ложиться спать?

Я проснулся в рассветном холоде утра с ощущением, будто что-то не так. И вдруг понял: кашель прекратился. Я рывком сел и глянул на больных. Один лежал совсем неподвижно – остекленевшие глаза уставились в потолок, на сером лице выделялись почерневшие губы. Второй лежал пластом напротив. Его кожа казалась синеватой, но грудь еще слабо вздымалась, и жилка билась на шее, когда дыхание булькало у него в легких.

Мое резкое движение разбудило еще двоих узников. Один пошел колотить в дверь, ревом призывая тюремщика. Прибыли двое угрюмых верзил; они выволокли труп и больного с одинаковым равнодушием, а их грязные тюфяки остались в камере. Я содрогнулся, надеясь, что никто не умер ни от чего заразного.

Пожалуй, тот день было труднее выдержать, чем первый. Я всегда плохо переносил бездействие и хотя продолжал твердить себе, что надо сохранять спокойствие, что Дастеннин посылает рыбу терпеливому и что я бывал в худших местах, чем нынешнее, – к концу дня все это звучало, увы, неубедительно. Единственным худшим местом, которое я смог припомнить, была эльетиммская темница, но там со мной хотя бы находились люди, с которыми я мог поговорить, там у меня имелись поддержка Айтена, магия Шива и таланты Ливак по вскрытию замков в качестве основы для побега. Это навело меня на мысли о других. Хотелось надеяться, что у них есть план, как обеспечить мою покупку на торгах, но меня беспокоило, не сделали ли эльетиммы новый ход, пока я торчу здесь. Наконец я пришел к выводу, что больше всего в моем нынешнем положении ненавижу не место, в котором я оказался, а необходимость полагаться на других людей и уповать на успешное вызволение. Все это, разумеется, нисколько не улучшило мое душевное состояние.

Я вспоминал куплеты одной бесконечной солурской баллады о тупоголовом дворянине, спасающем глупую девицу, у которой волос больше, чем мозгов, когда дверь распахнулась, впустив двух стражников и хорошо одетого человека с книгой под мышкой и ароматическим шариком, который он держал у самого носа. Этому шарику я позавидовал больше, чем его начищенным сапогам. Чиновник оглядел комнату и начал с ближайшего к двери, коим оказался я. Смерив меня взглядом, он кивнул стражнику.

– Раздень его.

Я предпочел упредить стражника и сам скинул рубаху и штаны, незаметно сунув деньги Меллиты под одежду. Человек с шариком осмотрел меня с головы до пят и снова кивнул; на этот раз стражник схватил мою челюсть, чтобы показать ему мои зубы. Рука тюремщика смердела, и, сглотнув, я широко открыл рот, чтобы у этого мерзавца не было повода сунуть свой грязный палец мне в рот. А если б засунул, то я бы его, наверное, откусил, чего бы мне это ни стоило.

Чиновник сосчитал мои зубы, сделал пометку в своем гроссбухе, а затем посмотрел мне в глаза.

– У тебя есть какие-нибудь навыки? – спросил он на сносном тормалинском.

Я спешно стал раскидывать мозгами. Что лучше сказать? Не хотелось слишком вздувать мою цену для Меллиты, но в равной мере не хотелось и оказаться проданным в упряжке из десяти полевых рабов первому же покупателю.

– Воин, – отчеканил я.

Он пожал плечами, сделал еще одну пометку и пошел к следующему узнику. Я потянулся за одеждой, но, поймав грозный взгляд надзирателя, просто сел и стал ждать, что будет дальше. По мере того как чиновник обходил камеру, выяснилось, что я нахожусь в компании двух портовых грузчиков, посыльного у торговца шелком и бархатом, клерка, двух сборщиков арендной платы, гончара и пастуха. Один Дастеннин знает, как они все очутились здесь. Когда опрос закончился, нас, по-прежнему нагих, вытолкали в коридор и погнали вниз, к концу длинной очереди из других горемык, коим предстояло войти в длинное низкое здание в дальнем конце тюремной территории. Чуть поодаль выстраивалась другая очередь, выводимая из женских камер, что немного скрасило ожидание. Я посочувствовал некоторым женщинам, вероятно, попавшим сюда безвинными. Они тщетно пытались прикрыть наготу руками и волосами, к ногам многих узниц жались дети, и глаза у всех были пусты от горя. Иные явно проходили через это раньше – они дерзко поглядывали на мужчин, тыкали пальцем и откровенно хихикали. Одна нахалка поймала мой взгляд и медленно подмигнула, но я заметил на ее ладони выжженное клеймо шлюхи, крадущей у своих клиентов, и не стал ей отвечать.

Очередь продвигалась. Стражники с дубинками впихнули нас в дверь, и я оказался перед длинной глубокой ванной, точь-в-точь такой, как в имении мессира на холмах, в которой моют овец. Стражники орудовали своими палками как пастушьими посохами, поэтому я сам прыгнул в ванну, не дожидаясь, когда меня толкнут. В вонючей пенистой воде плавала грязная солома, но мне было все равно, я тер себя и тер, игнорируя жжение от ран и царапин, к коим присоединились теперь многочисленные укусы насекомых. Потом я вышел в дальнем конце, а человек в длинной тунике равнодушно подтолкнул меня дальше, к скамье, и взялся за ножницы. В общем и целом, я получил теперь неплохое представление о том, каково быть бараном, коего готовят к рынку.