Досье генерала Готтберга - Дьякова Виктория Борисовна - Страница 19

Катерина Алексеевна замолчала, чуть наклонилась вперед. Бумага, исписанная крупным, красивым почерком, слегка колыхалась у нее в руке от исходящего от печки теплого воздуха. Казалось, она еще хранила аромат неувядающего очарования одной из самых пленительных женщин предреволюционного Петербурга, которая прикасалась к ней. На сгибах листок был потерт, — явно, его перечитывали не один раз.

Деревянная втулка, закрывавшая окно как раз напротив Белозерцевой, со скрипом отклонилась и, прежде чем Лиза успела поддержать ее, с грохотом упала на пол. На шум из-за двери высунулся сонный киномеханик.

— Катерина Алексеевна, что стряслось?

— Иди, иди, Антонов, — махнула Белозерцева рукой, — я сама справлюсь. — Она встала с кресла, аккуратно сложив, спрятала письмо княгини Юсуповой в нагрудный карман гимнастерки. Подняла втулку и, прежде чем водрузить ее на место, взглянула за окно — за потрескавшимся стеклом кружился мелкий снег.

Лиза в растерянности сжала в руках шапку-ушанку и почему-то теребила пальцами красную звездочку на ней. Ей казалось, что все ее прежние представления о реальности перевернулись. Прежде она была уверена, что напоминания о прошлой жизни, столь дорогой ее сердцу, о которой она знала только по рассказам, напоминания эти стерты, вытоптаны комиссарами. Но оказывается, ростки «той» жизни все же пробивались из-под большевистского катка, и где?! В прифронтовой землянке, в окопе, в штабной избе на берегах Волги под Сталинградом, бывшем Царицыне, где кипели кровавые бои с врагом. Словно на берегах великой русской реки ради будущего сошлись вместе прошлое и настоящее России с одной целью — выстоять.

— Григорий погиб летом 1919 года при наступлении Деникина на Царицын, совсем недалеко отсюда, — промолвила Белозерцева, прервав молчание. — У станицы Колочовская, рядом с Котельниково, теперь она называется Красноармейской, пять дней назад оттуда выбили Манштейна. Тогда, в девятнадцатом здесь было не менее жарко, чем теперь. Григорий наступал на Царицын с деникинской конницей. Он был сражен пулей в сердце, когда с саблей наголо летел в атаку. Я думаю, он не успел даже осознать, что жизнь его подошла к концу. Не знаю, стала ли ранняя гибель Гриши карой за его отступничество от прежних клятв и наказанием мне. Наверное, в таком рассуждении есть своя доля истины. Как бы то ни было, но счастливой молодой женой князя я побыла всего два месяца. Мы обвенчались с ним в мае в Ростове. Не знаю, видели ли меня с небес мои родители, но, если это так, я уверена, они радовались за меня. Их дочь, Катенька Опалева, провинциальная бесприданница, с благословения священника стала одной из знатных дам России.

Но не зря сказано издавна — на чужом несчастье счастью не бывать. Спустя две недели из Парижа принеслась весть, что княжна Маша покончила с собой в отеле «Мажестик» — она застрелилась. А еще через полтора месяца не стало Гриши, из молодой жены я превратилась во вдову.

Но теплым майским вечером, когда на веранде ростовского дома, я, по обыкновению, поджидала Грица к вечернему чаю, я даже не догадывалась, что все это случится с нами. Я радостно вскочила с места, когда он влетел на аллею, ведущую к дому — разгоряченный скакун несся во весь опор, и у меня перехватило дух, — вот теперь, вот теперь он скажет что-то необыкновенно важное, что так долго мы оба скрывали друг от друга, от самих себя. Князь соскочил с коня перед верандой — подбежавший денщик едва успел схватить лошадь под уздцы. Перевозбужденная от бега, она заржала и встала на дыбы.

— Катя! — Гриц взбежал по ступеням ко мне. И я вижу его блестящие светлые глаза, они сияют над охапкой сирени и яблоневых цветов, которую он прижимает к груди.

— Катя… — я подбежала к нему, и целый ворох цветов посыпался на меня, — ты ждала меня, Катя? Ты скучала? — он с жаром сжал мои руки и всмотрелся в лицо.

— Я всегда жду тебя. Всегда, — казалось, губы едва слушаются меня, так они напряжены от волнения.

— Катя… — Гриц целуя мои руки, вдруг поднял голову и спросил серьезно, глядя прямо в глаза: — Ты выйдешь за меня, Катя?

Он еще спрашивает! Я даже не могла и мечтать о подобном, но воспоминание о княжне Маше и уже погибшей княгине Алине остановили меня.

— Но ты же помолвлен с Шаховской, — напомнила я, едва выговаривая слова. — Неужели ты забыл?

— Я не забыл, — нахмурился Гриц. — Я ничего не забыл, Катя. Я уже послал Маше письмо, где объявил, что расторгаю помолвку, я просил ее простить меня…

— Но матушка, — воскликнула я в изумлении, — твоя матушка, Гриц, она же желала этого брака!

— Моей матушки больше нет, — он ответил, слегка помрачнев, тень пробежала по его красивому, молодому лицу. — Теперь многого нет, Катя. И может быть, больше уже никогда не будет. Все изменилось, Катя. Но возможно, это и к лучшему. Ты мне не ответила, ты согласна?

— Но ты же не любишь меня, — я и сама понимала, что говорю глупость, но почему-то боялась, вдруг не любит, вдруг просто жалеет? Ведь представить невозможно, чтобы князь Белозерский полюбил меня, вот такую, совсем обыкновенную.

— Ты говоришь глупости, Катя, — сказал Гриц с легким упреком, прижимая мою голову к своему плечу. — Неужели ты думаешь, что ради забавы я разбил сердце Маши? Я знаю, что мое решение принесет ей много горя. Но я не желаю обманывать ее — это было бы унизительно для нас обоих. Тем более что в том теперь нет никакой нужды. — Я люблю тебя, Катя, — добавил он, понизив голос, проникновенно. — Мне следовало бы попросить твоей руки у твоего отца — моего давнего товарища, капитана Опалева. Но увы, его давно уже нет в живых. И к его счастью, он не дожил до всего того, что теперь творится. Мне остается только спросить тебя, ты согласна стать моей женой, Катя? Не думая ни о моей покойной матушке, ни о княжне Маше? Предоставь мне беспокоиться о том. Просто ответь — и все.

— Конечно, я согласна, — не дослушав его, я вдруг заплакала, заплакала от радости, от переполнявших меня чувств. — Могла ли я надеяться, Гриша? Могла ли я надеяться…

— Тогда завтра венчаемся, Катя, — он с нежностью поцеловал меня в губы. — Ждать некогда. Мы скоро выступаем на Царицын.

— Уж много лет прошло с того дня, — Катерина Алексеевна вздохнула и снова опустилась в кресло напротив Лизы. — А кажется, закрой глаза — все было только вчера. Только во сне или в недолгие часы одиночества, каких выпадает мало, является ко мне тот памятный день в Ростове, когда Гриц предложил мне руку и сердце на всю оставшуюся жизнь. Которая, как оказалось, была очень коротка.

Невинной девой, невинной в прямом смысле — Григорий берег меня, понимая мою неопытность и чувствительность, — я стояла перед алтарем в белоснежном платье из тонких брюссельских кружев, и мне казалось, что счастье теперь навсегда сделается моим спутником. Что бы ни ожидало нас впереди, рядом с Грицем мне было ничего не страшно. Хоть в изгнание, хоть на каторгу, лишь бы не расставаться никогда. Я была готова разделить с ним все — как Маша Волконская, как Катя Трубецкая. Но я даже вообразить себе не могла, что ничего этого мне не придется делать. Гриц погибнет, а я, — Катерина Алексеевна стукнула пальцами по нашивкам на воротнике, — стану комиссаром сталинской пропаганды.

Я помню, генерал Деникин, который присутствовал на нашем венчании, поздравлял нас, потом в нашу честь в дворянском собрании Ростова были устроены банкет и бал. Следующим утром, проснувшись на заре в объятиях Григория, я видела, как за окном на фоне белоствольной березовой рощицы денщик Григория чистит, готовя к походу, его коня, а золотой шар солнца восходит из-за Дона. Кузьма Захарыч, тогда просто Кузьма, напевал под нос протяжную казачью песню — он тоже еще не знал, что ему предстоит хлебнуть немало горя в советской России. Что мы останемся с ним вдвоем — а Гриц уйдет от нас, — голос Белозерцевой дрогнул, она опустила голову.

— Катя, наконец-то мы вдвоем, Катя! Я так люблю тебя, — услышала я жаркий шепот Гриши, он увлек меня лаской и поцелуями.

Никакое предчувствие не подсказало мне, что все это — в последний раз. Спустя полтора месяца его привезли в Ростов — окровавленного и бездыханного, на конской попоне, залитой его кровью. Офицеры молча сдернули фуражки перед молодой вдовой. Я помню, что до самого погребения я не проронила ни слезинки. И даже не потому, что священник говорил мне, будто плакать — грех. Просто не могла выдавить из себя ни стона, ни крика. Я никак не могла поверить, не могла смириться с мыслью, что случилось самое страшное, случилось со мной, и изменить ничего уже невозможно. Я словно онемела, застыла в горе, обрушившемся на меня. Меня утешали, мне сочувствовали, но я была чужой для всех, у меня не было влиятельных родственников. Многие так и воспринимали мой брак с Григорием как удивительный компромисс, какую-то сделку, условия которой неизвестны. Так что сочувствие, по большей части, было наигранным, формальным. Лучшие друзья Гриши — Феликс и Митя находились очень далеко, в Париже. Мне некому было помочь. Я все должна была решать сама, впервые в жизни. Но я не думала о будущем. В черном одеянии я сидела у изголовья гроба в церкви, — стоять не могла, ноги не держали, и батюшка принес мне стул.