Ведьмины байки - Громыко Ольга Николаевна - Страница 62

Тут Пашка эдак мрачно-мрачно:

– Ты бы, хозяйка, лучше отошла в стороночку, не заминала…

А Моровна:

– Стой, где стоишь, ежели жизнь дорога!

Как-то уж больно неуютно мне стало… оглянулась на мужа, а он чисто лук натянутый – весь напрягся, а с места не двинется.

– Ежели ты, змея подколодная, мою жену хоть перстом тронешь, от тебя единый перст и останется! Василиса, сей же час иди в терем!

Смекнула чародейка, что муж за меня пуще себя радеет, зашибить ненароком боится, у ней же я заместо щита надежного. Заулыбалась, постылая:

– А зачем мне ее трогать? Глазом стрельну – пойдут клочки по закоулочкам… Так что лучше не зли меня, Василисушка, стой смирненько…

– Так мне стоять аль идти? – спрашиваю с досадой. – Зябко тут, дозвольте хоть за платком сбегать, – я живо обернусь, без меня не начинайте!

Оскалилась недобро Марья Моровна:

– Зазябла, говоришь? Так я тебя уважу, согрею!

Опустила руку, комок земли сухой ей прямо в ладонь скакнул. Подкинула ведьма комок, примерилась, на Кощея хитро поглядывает, да как метнет тот комок мне в лоб – только пылью в воздухе прыснуло. И уж не землица – летит на меня мгла черная, а в ней черепа зубьями скрежещут, нетопыри крыльями трепещут – сама смерть глаз мертвый кажет.

Ан Кощей сноровистей оказался, упредил: истаяла я дымком сизым, зайкой серой к земле припала, ушами без привычки застригла.

Пролетела мгла мимо, да Кощея и окутала, даже руки для заклятия вскинуть не поспел, снопом подкошенным на сыру землю повалился.

А Марье Моровне того только и надобно, не про меня она силой колдовской разбрасывалась, в Кощея и метила – как знала, лиходейка, что он на мою защиту встанет, о себе не подумавши. Не убить – пленить хотела, дух на время отшибить, чтобы рукой-ногой шевельнуть не мог. Обрадовалась – мочи нет на нее смотреть, только что в ладоши не плещет, треклятая.

Кощей едва-едва на локотке приподнялся, хрипит чуть слышно:

– Беги, Василиса…

А куда бежать-то? Родного мужа лютой ведьме на растерзание бросить? Не на таковскую напали!

Цопнула меня ведьма за уши, подняла и ну хохотать по-злодейски, раскатисто:

– Вот ты мне и попалась, зайка белохвостая! Да ты за спину не поглядывай, твой Кощей тебя не защитит, а коль попытается – умрет на месте, последнюю силу истратив. Ладно-то как вышло: и с тобой покончу, и Кощея полоню, а там и до прочих чародеев черед дойдет – Ворона живьем ощиплю, шкуру Вольгову постелю в опочивальне, а из Финиста набью чучело и в горнице для красы поставлю!

Пашка подсказывает:

– Ты еще косу у Василисы отрежь да в волосья воткни, а то своих недобор!

Обернулась чародейка к коню, не в меру болтливому. Пашка уши прижал, попятился испуганно, да куда там: Марья Моровна дунула, плюнула, и готово – заместо коня идол каменный в поле высится.

Ведьма идола по носу легонько щелкнула – он и развалился на мелкие кусочки. Охнула я беззвучно, лапки поджала, а Марья Моровна пуще прежнего веселится:

– Нешто в сметане тебя, Василиса, утушить? Давненько я зайчатинкой не лакомилась, да и воротник меховой на платье поизносился. А впрочем, поживи еще чуток, сослужи мне службу последнюю!

И как бросит меня оземь, да с вывертом – трижды небо в глазах мелькнуло, пока к земле хребтом не приложилась. Гляжу – коса сызнова при мне, руки-ноги на месте, только уши дюже ноют. Достает ведьма из рукава кольчужного цепь каленую, гремучую:

– Иди, Василиса, скуй эту падаль по рукам и ногам, а то мне мараться несподручно!

И давай меня глазами чаровать. То вытаращит, то на нос сведет. А с меня как с гуся вода: сызмальства такие чары не липнут. Хотела я ее на смех выставить, да вовремя одумалась: округлила глаза невидяще, как воевода зачарованный, подошла близенько, будто цепь подобрать, да как двину без упреждения в Марьин ясный глаз кулачком с печаткой дареной:

– Вот тебе, злодейка, за Кощея и жен его погубленных!

Не удержалась Марья на ногах, повалилась на землю, я сверху вскочила, и давай друг дружку царапать-щипать, за волосья драть, да с визгом, с руганью похабной, ну точь-в-точь чернавки, из-за молодца пригожего сцепившиеся! Марья мне в глаз плюнуть исхитрилась, а я ее за нос укусила. Грех было не укусить – длинный он у нее, противный, так на зуб и просится.

Наконец вспомнила Марья, что она богатырка все-таки, а не баба склочная, отшвырнула меня, как котенка, поднялась, отсутствие грудей от земли налипшей отряхивает. Глаз синевой затек, на носу зубы мои веночком пропечатались.

– Ну, Василиса, я тебе это припомню! Сей же час предала бы тебя смерти лютой, да не время – нам с тобой еще Кощея уговаривать предстоит, авось при тебе скупиться не станет…

Мне-от так просто не подняться – пробили землю коренья цепкие да крепкие, оплели меня намертво, перстом не шевельнуть. Скосила глаз на Моровну: ведьма цепь подобрала и к Кощею с опаской подступает, чисто ворона к лисе издохшей. Ногой потыкала, – нет, не шевелится, лицом в землю уткнулся, левая рука под грудь завернулась. Покрутилась ведьма вокруг – толку не будет, надо переворачивать, руку добывать. Только нагнулась – чародей как развернется, хвать ее за шиворот! Перепугалась ведьма до смерти, хоть и разумеет, что не удержать ее Кощею, – самому бы удержаться.

– Дурак! – шипит Марья Моровна, пальцы разомкнуть пытаясь. – Тебе сил только-только на жизнь осталось, смотри не поистраться!

– А мне, – говорит Кощей чуть слышно, – терять нечего, дай-кось тебя с собой прихвачу, на том свете вместе ответ держать будем!

И вторую руку ей на лоб наложил – меж пальцев алым высветилось.

Вскричала тут Марья Моровна страшным голосом, да и рассыпалась нетопырями визгливыми. Те так в стороны и прыснули, наутек кинулись, ан не тут-то было, – проклюнулось ясно солнышко, край неба вызолотило, лучом землю приласкало, нетопырей пожгло, в серый прах обратило. Сей же час спали с меня путы колдовские, под землю от солнца попрятались, а по первому лучу, как по нитке путеводной, летят ворон да сокол, за ними понизу серый волк рыщет, на выручку брату названому торопятся, а с цепочек серебряных так кровь на землю и каплет…

Только нет мне дела до Моровны, нет дела до чародеев, даже про Пашку рассыпанного вмиг позабыла. Лежит мой Кощей на траве-мураве, не шевелится, только кровь изо рта по щеке ручейком темным струится.

Пала я перед ним на колени, охватила обеими руками, словно от смерти, в изголовье стоящей, заслонить надумала.

Приоткрыл Кощей глаза, глянул на меня в последний раз, шепнул беззвучно:

– Василисушка…

Поздно мне лаской ответить захотелось, закрылись глаза любимые. Прибежали тут чародеи, оттолкнули меня, Кощея бездыханного на руки подхватили да в терем спешно понесли, а я на траве сидеть осталась, горе свое безмерное в голос выплакивать.

Не хуже, чем у Марфуши, получалось…

Да что ему станется, бессмертному?

– Ты, – говорю, – муж любимый, меня так больше не пугай. Не ровен час, поседею пуще тебя.

Смеется Кощей:

– Ты мне и седая люба будешь…

Ну что с него возьмешь, окромя супружеского долга?

Тут Прасковья Лукинишна нас из опочивальни выстукивает:

– Подымайтесь, деточки, скоро уж гости съезжаться начнут, привечать надобно!

А ведь и правда, как это мы запамятовали – праздник у нас сегодня великий, пир за упокой души Марьи Моровны, чтоб ей на том свете икалось! Приглашения еще месяц назад разосланы, чтобы все поспели доехать, Прасковья Лукинишна с третьего дня от печи не отходит, разносолы выдумывает. Егорушку два раза за хвост из кринки со сметаной вытаскивала, Ваське-лентяю под нос совала в назидание. Кот жар-крыса оближет лениво, да так с ним в обнимку и засыпает.

Спускаемся мы с Кощеем по лестнице, спор давешний продолжаем – сколько времени минуло, а так на правого-виноватого и не рассчитались.

– Это кто ж кого больше напугал, – сама-то с ведьмой врукопашную схватилась, едва нос не отгрызла!